Вторая строка приказа. 1Приказываю эскадрону атаковать и разбить банду партизан

Вторая строка приказа.
Finn

Приказ был коротким. Всего две строки торопливым неразборчивым почерком чернильным карандашом:

"1. Приказываю эскадрону атаковать и разбить банду партизан в районе деревни Верхние Бочары..."

...что было невыполнимо.
Даже загнав лошадей, капитан Карпович долетел бы к этим самым Бочарам не раньше восьми утра. И никого бы не застал.
Потому что, отмывшись ночью, обтряся вшей, партизаны бы запаслись провиантом в родной деревне и, не дожидаясь рассвета, ушли бы в горы. Откуда их бесполезно было выковыривать - на знакомых тропах и ущельях они бы перестреляли его эскадрон по одному.
И поэтому, не желая зря гонять своих казаков, Карпович неторопкой рысью трясся в седле.

"2. Выявленных в сочувствии к бандитам - подвергнуть экзекуции"
...и размашистая подпись генерал-майора Черняка.

...вот это и осталось исполнить эскадрону капитана Карповича.

***

К Верхним Бочарам подошли к десяти утра. Солнце начинало припекать...
Карпович разделил эскадрон - вторая полусотня встала в охранение и, верная тактике охвата, окружила кольцом деревню, чтобы никто не смог сбежать. Первая полусотня осталась в резерве, а третью Карпович послал зачищать деревню.
Казаки спешились и пошли по избам, выгоняя всех, кого нашли, вытаскивая прячущихся из погребов, сараев и чердаков.

Карпович правильно предвидел: в деревне не было ни одного мужика, все - от мальчишек до седых стариков - ушли в горы. А значит, не стоило и тратить время на "выявление сочувствующих". Всех найденных девок, баб и старух, как собаки овечье стадо, согнали на площадь перед церковью, где посадили в пыль дороги.
Нескольких самых прытких, прятавшихся в высокой траве вокруг деревни, выловили казаки охранения...

Карпович оглядел придавленную ужасом, перешептывающуюся толпу и, отвернувшись, кивнул - "Краснухин!"
Сотник Краснухин закрутил усы, чтобы не мешали орать, и, нетвердо читая по мятому и затертому листку, громко огласил стандартный приговор "сочувствующим".
Впрочем, в то время наказаний было всего два - расстрел или порка.
Напоследок оглядев притихшую толпу, сотник холодно улыбнулся и добавил уже от себя "... Зараз усе у нас станете красножопыми!".

Из ближайших изб казаки вынесли десяток лавок, порезали на ремни вожжи. Поставили в ряд поодаль друг от друга.
Из толпы сидящих на земле баб выдернули десять первых, деловито и споро растелешили, догола сорвав или разодрав всю одежду. Перепуганные бабы, пытаясь прикрыться руками, сутулились, старались как-то сжаться, отворачивались... Но их уже тащили пинками, тыча пальцами в затылок, повалили на лавки и привязали ремнями за руки и за ноги. Возле каждой лавки стали с нагайками по два казака распояской...
На площади воцарилось молчание, только всхлипывали лежащие на лавках голые бабы.
Казаки выжидательно смотрели на Карповича, сидевшие в толпе притихли...

Карпович кивнул и экзекуция началась.
Зловещая тишина ожидания враз сменилась мешаниной самых разнородных звуков... Вразнобой засвистели тяжелые нагайки, глухо-тяжело или же сочно-хлестко стегавшие голые тела...
Отчаянно закричали наказываемые... Каждый удар оставлял на голых задницах и ляжках мгновенно вспухавшие багровые полосы жгучей боли. Две молодые девки непрерывно вопили и визжали, вскрикивали со слезами в голосе и выли взрослые бабы, рыдала старуха на крайней лавке...
В толпе роптали, плакали и молились...

После полусотни всыпанных нагаек самостоятельно смогли встать с лавок не все, двух баб пришлось за руки и ноги отнести под забор, окатив водой. А к лавкам тем временем уже привязывали следующую десятку голых наказываемых...

Казалось, что воздух пахнет уже не зеленью и солнцем, а густо-густо - болью, унижением, обидой и стыдом. Карпович ходил взад-вперед в стороне, не глядя на экзекуцию.
Ему было противно, стыдно, мерзко.
Сам Карпович происходил родом из обедневшего польского рода и был шляхтичем. У него не было ни больших денег, ни высокого покровительства - в Первую мировую офицерский чин, медаль и два Георгия он вырвал у судьбы зубами. А сейчас... Он мечтал, чтобы все поскорее закончилось.
"Грязное это дело - думал он, - жандармская работа. Не для боевого офицера".
Карпович разговаривал сам с собой, стараясь заглушить звуки жуткой какофонии массовой порки... Воздух над площадью со свистом резали нагайки, вопили и ревели наказываемые, полосуемые багровыми вспухающими рубцами.
Рыдали и стонали уже выпоротые.
В толпе сидящих гомонили и плакали те, кому еще только предстояло испробовать на своем теле вкус казачьих нагаек.

Уже сменились наказывавшие казаки, пропотевшие насквозь, вдосталь намахавшись...
Уже треть выпоротой деревни охала и рыдала под забором...

Карпович все так же ходил взад и вперед, изредка поглядывая на лавки... Там было все то же. Худые или толстые тела, молодые и старые, голые девки и бабы сменяли друг друга... - всех одинаково раздевали донага, невзирая на бабью стыдливость, и нещадно пороли, пороли, пороли....

Мельком взглянув на очередных наказываемых, Карпович вдруг остановился. Крайняя справа среди очередных голых баб, которых подводили к лавкам, была не похожа на остальных.
На вид ей было лет 35-38. Она шла, выпрямившись, не пытаясь прикрыться руками. У нее была белая, без резко очерченного, "польскОго" загара, кожа. Тело ее было по-женски красиво - крепкая, но не раздавленная тяжелой и монотонной деревенской работой фигура, крутые бедра и широкая задница, но узкая талия... Карпович еще раз прошелся взглядом по фигуре, оценив крупными каплями стекающие по телу груди с торчавшими сосками, подтянутый живот нерожавшей женщины с треугольником интимных волос в самом низу...
На миг его обожгло желание, но он мысленно прикрикнул на себя: "Она же казачка, баба! Мне, офицеру - стыдно! Хотя, она, конечно, вряд ли казачка.. Наверное, из интеллигентных.. Тогда кто же? Фельдшер? учительница?"
Перед ней со скамьи стащили за руки предыдущую выпоротую и женщина сама легла на ее место вниз лицом, опустив руки к передней ножки лавки.
Груди ее распластались по грубой дубовой лавке, сочные выпуклые полушария задницы упруго смотрели в небо, гибкую спину захотелось вдруг погладить, ощутив всю мягкость некрестьянской нежной кожи... -
Карпович опять почувствовал в себе огонь желания.

Тем временем казаки, делавшие свое дело, привязав ремнями ее руки и ноги, приступили к порке.
Пару первых ударов она еще выдержала, с искаженным лицом стискивая зубы, но потом все же закричала от нестерпимой боли и, всякий раз, когда нагайки стегали ее задницу, вскрикивала и вскидывала голову, дергаясь всем телом. Задница ее все больше опухала вздувавшимися рубцами с проступавшими на рассеченной коже каплями крови...
Когда порка закончилась, она, чуть пошатываясь? встала сама... И хотя рот ее еще кривился от боли и губы подрагивали, в глазах появилось упрямое выражение и тихо, но четко она сказала с интересом наблюдавшему за ней Карповичу:
- Храбры с бабами воевать!

От неожиданности Карповичу, чьи мысли она словно прочитала, бросилась кровь в лицо, его разом передернуло, словно самого вытянули нагайкой промеж лопаток:
- Что-о-о? Тебе мало? Красухин, добавить еще полсотни шомполов этой непонятливой!

Казаки, видя, что происходит что-то непривычное в монотонном потоке массовой порки, придержали уже раздетых, и на лавку опять положили одну "непонятливую бабу".
С английских карабинов свинтили пару шомполов...
С первым же ударом шомпола по спине потекла тонкая струйка крови. В толпе ожидающих наказания зашептались и закрестились. Шомпол резал тело, как австрийский штык. Спину все больше заливала кровь, удары шомполов разбрызгивали ее во все стороны...
После полусотни казаки развязали наказываемую...
Та, не открывая глаз, пошевелила руками и ногами, но встать не могла.

- Что? Достаточно получила? - спросил, косясь на командира, Красухин.
Карпович ждал мольбы и стонов, но на искаженном судорогой боли, мокром от слез лице сквозь пелену пропадающего сознания в глазах выпоротой вновь появилось все то же упрямое выражение. И еще что-то было во взгляде, чего Карпович не мог понять...
Женщина молча лежала вся в крови, бессильная подняться, и смотрела на него каким-то непонятным взглядом.

Внезапно Карпович отвернулся и громко рявкнул:
- Красухин, седлать!

Казаки, недоумевая, но без разговора подчиняясь приказу, стали разбирать лошадей. Когда эскадрон, построившись, в облаке пыли поскакал из деревни, бабы вскочили и, сторонясь проносящихся лошадей, бросились к лавке, где лежала окровавленная "городская". Ничего не поняв в произошедшем, они все же почувствовали, что "учительша" спасла собой их задницы от жестокой порки.

..

Эскадрон летел по лесной дороге. Карпович все настегивал лошадь, хотя надобности спешить не было. Сейчас он уже понял, что было в глазах выпоротой им женщины, и это заставляло гнать лошадь.
В ее глазах было презрение.

***

(Здесь можно поставить точку и окончить рассказ. Но можно написать и другой финал...)

***

Через полтора месяца, эскадрон Карповича, уже порядком истрепанный изматывающими погонями, попал в засаду в лесной балке. Управляемый грамотной и умелой рукой, басовитый максим сразу выкосил до трети людей, а невидимые в засаде партизаны перебили остальных казаков.
Капитан Карпович почти в самом начале был смертельно ранен в живот осколками немецкой гранаты, но сумел в суматохе боя, больше походившего на бойню, уползти в кусты. Сейчас вокруг уже было тихо, партизаны, собрав трофеи, ушли.

Карпович зажимал намокшими полами кителя живот, чувствуя, как с кровью уходит жизнь. Сознание временами затуманивалось, картинки прошлого вылезали одна за другой, и он вдруг вспомнил ту женщину в деревеньке... как же ее ... Бочары. Как она бессильно лежала на лавке, вся залитая кровью после жесточайшей порки нагайками и шомполами, и ее глаза - упрямо и с презрением смотревшие на него..
"Не победить" - успел подумать капитан Карпович.