Цена правды Лондон георгианская эпоха перевод Expat

[Willy37]

Цена правды
Лондон 19 век
перевод Expat

Кэб останавливается у дверей дома в респектабельном, но не слишком шикарном буржуазном квартале. Кэбмен быстро соскакивает с козел и помогает пассажирке – высокой, статной даме средних лет – выйти из экипажа. Помощь эта явно кстати: кроме сумки, у дамы с собой длинный, странного вида свёрток, не очень-то удобный в обращении. Даму почтительно встречают у парадной двери и проводят в гостиную, где ждёт хозяйка – тощая матрона примерно того же возраста, что и гостья, с унылой физиономией, очень подходящей к траурному чёрному платью (из чего не следует, что хозяйка только что овдовела – траур носился и по не самым близким родственникам, а смертность была такая, что дамы викторианского времени проводили в трауре немалую часть жизни. Джентльменам было проще: они и так носили в основном чёрное). Тут же присутствует столь же тощая веснушчатая девица лет шестнадцати, не особо выразительной внешности, очень похожая на хозяйку – видимо, дочка – которая тоже явно не в лучшем расположении духа: то ли это последствие траура, то ли девушка знает или догадывается о цели визита гостьи. Сама гостья, как выясняется после того, как она оставляет в прихожей плащ, тоже одета в чёрное, на груди у неё большой медальон благотворительного общества Добрых Пастырей, да и манеры тоже, я бы сказал, пастырские – не то чтобы резкие, но твёрдые, весь облик гостьи прямо-таки источает авторитет. Такие манеры бывают у школьных учителей старой закалки, да ещё, пожалуй, у некоторых докторов.

Три леди присаживаются на стулья с высокими спинками вокруг столика с сухими цветами. Несколько минут вежливого, несколько натянутого, бессодержательного разговора, причём гостья, видимо, приезжая, жалуется на лондонский воздух – и правда, цвет лица у неё заметно здоровее, чем у обеих хозяек. Старшая хозяйка вежливо поддакивает, дочка в основном молчит, пряча взгляд и теребя в руках платок.

Но вот лицо гостьи становится серьёзным. Они встречаются взглядами с хозяйкой и уединяются в соседней комнате, видимо, обычно не предназначенной для приёма гостей, причём гостья вежливо извиняется перед девушкой, которую оставляют ждать в гостиной, и берёт с собой свою сумку вместе со свёртком. Закрыв за собой дверь, хозяйка обменивается с гостьей несколькими фразами и, чуть-чуть покраснев, указывает собеседнице на длинный, узкий столик. Гостья внимательно осматривает столик и, видимо, остаётся довольна. Ещё несколько коротких, деловых фраз, затем хозяйка почтительно передаёт гостье аккуратно запечатанный конверт, который та с благодарностью убирает в сумку, которую, однако ж, не закрывает – явно что-то в ней ещё понадобится.

Дверь открывается, и хозяйка возвращается в гостиную. Гостья остаётся на пороге второй комнаты и вежливо приглашает туда же девушку. Та в некотором замешательстве смотрит на матушку, которая отводит взгляд.

Девушка делает несколько нерешительных шагов, оборачивается, но вновь её глаза не встречаются с глазами матери, которая, не отводя глаз, смотрит в окно, как будто там, а не в комнате, разыгрывается увлекательная драма.

Девушка и гостья скрываются за дверьми. Теперь очередь старшей хозяйки оставаться в в гостиной в одиночестве. Опустивнись на кушетку у журнального столика, она нервным движением наливает себе воды из графина, который чуть дрожит в её руке, стуча о кромку стакана, но этот звук не мешает хозяйке не то услышать, не то почувствовать, как в замке двери, отделяющей её от двух других леди, поворачивается ключ.

Закрытая дверь смягчает звуки, не давая различать слова, ток что хозяйка слышит только тон разговора – впрочем, первые минут пятнадцать-двадцать это не разговор, а скорее монолог гостьи. Та говорит своим уверенным, твёрдым, не допускающим возражения голосом – читает нотацию, ставит на вид, отчитывает, объясняет. И только в самом конце её интонация становится вопросительной – впрочем, чувствуется, что в ответе она уверена и вопрос почти риторический. Ответ девушки настолько тих, что даже интонацию его уловить трудно: гостья переспрашивает и получает, очевидно, тот же ответ, самую чуточку громче, но различить слова всё равно невозможно.

Короткая инструкция. Молчание. Звук передвигаемой мебели. Шаги, тихая возня; тихие, еле слышные, вопросы и ответы.

Хозяйка смачивает холодной водой платок и протирает виски.

Очень вовремя. Из-за двери доносится резкий свист, который прерывается странным плещущим звуком, и сразу сдавленный вскрик.

Хозяйка пытается одновременно зажать уши и закрыть руками лицо (последнее непонятно зачем, благо ей всё равно из-за двери ни черта не видно), но так как у неё только одна пара рук, то получается плохо, и следующие свист-всплеск-вскрик она слышит ничуть не менее отчётливо.

Звук шагов, еле различимые реплики, не поймёшь, чьи.

Свист, всплеск. Вскрика нет. Хозяйка осторожно отнимает одну руку от уха, продолжая второй закрывать глаза.

Свист, всплеск. Пауза. Свист, всплеск. Пауза.

Свист, всплеск, и на этот раз не сдавленный вскрик, а крик громкий, невероятно жалобный, в котором хозяйке слышится слово, для большинства людей, как говорят, первое в жизни. Она вскакивает, кидается к двери, но на полпути останавливается и, чуть пошатываясь, возвращается к своей кушетке.

Звук шагов, опять тихий обмен репликами.

Свист, всплеск. Опять крик.

Хозяйка слегка дрожащими руками открывает склянку с нюхательной солью и отправляет в нос изрядную понюшку – которая чуть не вылетает у неё из носа при звуке следующего свист-всплеск-вскрика. Теперь за дверью появляется и новый звук, постоянный – нечто вроде тихого поскуливания, в которое вплетаются обрывки слов, разумеется, неразличимые.
Свист, всплеск. Поскуливание становится громче.

Свист, всплеск, опять крик, потом всё тот же плач с обрывками слов.

Хозяйка вскакивает со своего места, бросается к двери и собирается cтучать, когда понимает, что в этом, собственно, уже нет необходимости. Ни свиста, ни всплесков больше не слышно, а плач постепенно стихает, зато слышен голос гостьи – куда более мягкий, чем в начале разговора, похоже, утешающий. Возня, звук голосов, звук передвигаемой мебели.
Ещё одна понюшка и стакан воды помогают хозяйке почти прийти в себя к тому времени, когда дверь открывается и две участницы происходишего за ней действия появляются в гостиной. Гостья выглядит так же невозмутимо и внушительно, как полчаса назад, зато лицо девушки белое, как мел, с красными пятнами на щеках и такими же красными глазами; в правой руке у ней всё тот же платок, которым она сейчас вытирает уголки глаз, а левая теребит платье у бедра, похоже, стараясь, чтобы оно не касалось тела. Теперь уже старшая хозяйка пытается встретиться с ней глазами, но девушка её как будто не видит – непонятно, видит ли она вообще что-нибудь. Дрожащим голосом она просит разрешения удалиться, получает его и, слегка прихрамывая, удаляется вверх по лестнице, очевидно, в свою комнату.
Гостья ведёт себя так, как будто не случилось ничего особенного. Прежним тоном спокойной уверенности она что-то объясняет хозяйке, похоже, даёт инструкции, потом кидает взгляд на настенные часы... вежливое прощание, неизвестно откуда появившаяся горничная помогает гостье надеть плащ, и вот последняя выходит из каминного тепла гостиной в сырость и смог.
Хозяйка и её дочь остаются дома, и мы, в свою очередь, можем с ними попрощаться - в нашей истории они больше не появятся (что даже обидно немного – мне лично было бы интересно, как они будут жить вместе в дальнейшем).

Гостья садится в ожидающий кэб. Возница закрывает за ней дверь, и кэб начинает долгое путешествие в сторону Пэддингтонского вокзала. В конце закопчённой улицы мелькают сквозь смог колокольни Святого Павла, кэб проезжает мимо банка (станция метро ещё только в отдалённом проекте, и не все уверены, что этот проект возможен), мимо старого здания суда на Олд-Бейли, и поворачивает на Флит-Стрит – империю прессы.

У входа в редакцию одного из изданий высокий молодой человек, одетый прилично, но подчёркнуто скромно, поспешно делает несколько шагов в сторону, чтобы не быть забрызганным с головы до ног.

Пассажирка кэба равнодушно скользит по нему глазами – очередной прохожий, – а он еле видит её силуэт в глубине кэба.

Они ещё ничего не знают друг о друге.

[Willy37]

- Сигару, мистер Терренс? Ах да, я всё забываю, вы же не курите. Странные вы люди, ей-Богу. Ну что ж, могу Вас поздравить: о Вашем материале опять говорят, а Боб Марроу за бутылкой портера даже сравнил Ваш последний очерк с некоторыми страницами мистера Диккенса.

- Не думаю, что я заслуживаю такого сравнения, мистер Лабутьер, - или, может быть, это были не лучшие его страницы. Я имел однажды честь быть представленным мистеру Диккенсу и, честное слово, преклоняюсь перед его талантом, но.. знаете, у нас с ним разные ремёсла. Писатель имеет право на фантазию. Журналист обязан писать только правду. В Вашем журнале, мистер Лабутьер, меня привлекли две вещи – репутация и... название.

- Ну уж, не будьте так категоричны, мистер Терренс. Во-первых, мистер Диккенс начинал как журналист, между прочим. А во-вторых... Нет, разумеется, высасывать сюжет, так сказать, из пальца журналист, работающий в респектабельном издании, вроде нашего, не имеет права... но чуть-чуть приукрасить правдивый в сущности сюжет увлекательными подробностями, особенно обличая, выражаясь высоким слогом, язвы общества – это большинство наших с вами коллег сочтут своим святым правом. Как тот ушлый шотландец, как его.. Джеймс Глас.. фамилию забыл. А читатели, боюсь, просто рассмеются вам в лицо, если вы будете уверять их, что журналист обязан писать правду и ничего кроме неё.

- Так уж меня воспитали, мистер Лабутьер. Я как раз рассчитываю, что когда читатель прочтёт несколько моих статей, он не будет смеяться мне в лицо. Он привыкнет, что я всегда пишу правду. Я постеснялся спросить мистера Диккенса, бывал ли он сам в лондонских притонах, работных домах и сиротских приютах, но то, о чём писал я, я видел сам, своими глазами. Я сам ночевал на той верёвке.

- Меня эта деталь особенно впечатлила. Даже зная, что Вы всегда пишете правду, я с трудом поверил.

- Истинная правда, и она меньше чем в двух милях от вашего кабинета, мистер Лабутьер. В ночлежке нет ни кроватей, ни матрасов, ни нар. Просто натянуты рядами верёвки от стены до стены, толстые такие верёвки, вроде корабельных канатов. И люди платят фартинг за разрешение перекинуть руки через эту верёвку, опереться на неё грудью, и точно так спать, как я описал: полустоя, полулёжа на верёвке. Не раздеваясь, разумеется, в жуткой тесноте, мужчины и женщины вперемешку, духота, запах, верёвка врезается в грудь... и это счастливчики, у которых нашёлся фартинг – в ночлежке хотя бы не замёрзнешь... не думаю, что я сомкнул глаза. Потому меня и разгадали...я позволил себе переодеться в тряпьё, но завсегдатаев таких заведений не обманешь. Об этом я в статье не писал, но утром меня прямо спросили, кто я, мол, такой.

- И что вы им ответили, позвольте спросить?

- Да правду ответил, мистер Лабутьер. Как всегда.

- И вы живы, руки-ноги целы, и даже ни один глаз, так сказать, не подбит?

- Нет, что Вы. Они же видели, что я не боюсь, не запинаюсь, не выкручиваюсь, а говорю честно. Знаете, они были даже... польщены, я бы сказал. Я хотел было обещать им по экземпляру журнала, но когда я их ещё увижу... да и многие ли умеют читать. Так что я просто сказал им то, что говорю Вам – что напишу правду. И мы расстались друзьями.
- Ну что ж, я жду Вашего следующего репортажа, и будьте осторожны... на всякий случай, так сказать.

- Мистер Лабутьер, не сочтите за назойливость, но...

- Я понимаю, о чём Вы, мистер Терренс, но об этом говорить пока рановато. Вы же знаете: в штате журнала совсем немного постоянных сотрудников, большинство моих авторов работают в точности как Вы, от репортажа, так сказать, к репортажу. Возвращаясь к началу нашего разговора, и мистер Диккенс в своё время начинал так же. Ваши статьи привлекли внимание и даже вызвали некий, так сказать, резонанс... но для зачисления в штат этого пока ещё мало.

***

От Флит-Стрит, где в числе прочих размещалась редакция журнала «The Whole Truth», до Кенсингтона даже на современном автобусе трястись изрядное время (впрочем, это говорит не только о расстоянии, но и о лондонском уличном движении). Джозеф Терренс увидел первые автобусы уже стариком, а в момент описанного выше разговора ему едва исполнился двадцать один год. Была, правда, возможность подозвать кэб, но Терренса учили без крайней необходимости не возвышать себя над ближними, и он пошёл пешком, сперва по улицам, потом через парк, потом опять по улицам, потом... В обшем, цели путешествия он достиг, когда газовые фонари уже вовсю мерцали сквозь густой смог (и слегка пахли при этом: по слухам, питавший их метан по крайней мере отчасти поступал из городской канализации – опередивший своё время пример переработки отходов). Терренс с облегчением вытер о железную решётку изрядно вымазанные галоши и гулко ударил блестящим (явно недавно надраенным) медным молоточком в виде головы геральдического льва в дверь закопчённого, как и все его соседи, дочерна (только оконные рамы ещё белели недавней краской) кирпичного дома с видом на обнесённый железной оградой скверик.

Горничная приняла у него шляпу, трость и плащ – традиционную униформу джентльмена, - и проводила в гостиную, объяснив, что мистер Биверли закончит работать через полчаса, а миссис Биверли нездоровится, и мисс Эдмонтон тоже нездоровится, но мистер Биверли просил обязательно подождать. Не то чтобы это ожидание было так уж неприятно – по сравнению с насквозь прокуренным, заваленным бумагами кабинетом Роберта Лабутьера на Флит-Стрит, гостиная в доме Саймона Биверли была просто образцом уюта: мягкие кресла, ковры на полу и на стенах, газовые светильники (эти не пахли – видно, другой источник газа) с изящными наборными абажурами из кусочков стекла, раскрашенных в глубокие, тёплые красные и зелёные тона.

С цветами абажуров приятно гармонировал тоже зеленоватый фон весьма профессионально выполненной копии (а может быть, и оригинала, надо бы спросить) портрета рыжеволосой красавицы кисти явно кисти не то Россетти, не то Милле. На секунду Терренс даже подумал, не мог ли быть автором картины сам Артур Эдмонтон, покойный муж тоже, увы, вот уже год как покойной сестры мистера Биверли. Но нет, это было бы не очень вероятно: миссис Биверли, как знали все друзья семьи, редко терпела в доме что-либо связанное с мистером Эдмонтоном – за одним существенным исключением, по поводу которого мало что могла сделать. А на столике нашлись и несколько журналов, включая, разумеется, последний номер The Whole Truth, причём открытый как раз на его, Терренса, последней статье. Право же, гордыня, конечно, грех, но не такая плохая статья получилась... хотя вот здесь можно было бы, пожалуй сказать ещё сильнее, а тут..

- Терренс, дорогой мой, извините, что заставил ждать, - Саймон Биверли, здоровенный, краснолицый и шумный, так же мало походил на маленького, чуть суетливого главного редактора The Whole Truth, как и интерьеры их природных ареалов, - работы полно, а я обещал Эделейд, что в контору сегодня не поеду. Нет-нет, не бросайте меня одного, мне и так уезжать через два дня, а вы сегодня единственный гость, как видите, я даже не переодеваюсь к обеду. Не волнуйтесь, ни с Эделейд, ни с Эллен ничего серьёзного, обычные дамские штучки, приглашение к обеду остаётся в силе (тут его взгляд упал на журнал). Сильная статья, между прочим, только никто ничего не сделает, и не ждите, разговоры будут, а толку пшик. Боюсь я за вас, Терренс, шляетесь Бог знает где, попадёте в переделку, что я тогда Вашему батюшке скажу - вы же и сдачи дать не можете.

- Я ещё не бывал в таком положении, когда мне пришлось бы об этом пожалеть.

- Рано или поздно попадёте... право же, если я когда-нибудь и правда выдам за Вас племянницу, мне же придётся к вам охрану приставлять – Вы сами-то её в случае чего и защитить не сможете.

- Я постараюсь позаботиться о том, чтобы это не понадобилось, мистер Биверли.

- Эх, если бы это всегда от вас зависело. Стаканчик перед обедом? Ах, чтоб его, всё забываю, вы же не пьёте. Ну уж извините, если я позволю себе не брать с вас пример...
Обед с единственным гостем обычно проходит довольно натянуто, но мистер Биверли, похоже, в собеседниках не слишком нуждался – говорил в основном он, об оптовой торговле специями, о религии, о политике, о благотворительности, о семейных узах, и опять о торговле специями, причём поскольку гость от употребления веселящих напитков вежливо, но твёрдо отказывался, то мистер Биверли налегал на кларет за двоих, так что откровенность его суждений возрастала, как говорят математики, монотонно, а вместе с ней порой и откровенность выражений, благо дам за столом не было, а горничная в счёт не шла.

- Представьте себе, Терренс, я нашёл нового поставщика ванили, вы никогда не угадаете, в какой стране, и не пытайтесь. Ну да, у него на плантациях тоже работают дети, но что делать, без этого чёртову ваниль не соберёшь, а я уверяю вас, к этим детям относятся весьма гуманно – достойная оплата, не слишком долгий день, и даже школа, как меня уверяли. Я знаю про чёртову щепетильность вашего батюшки, но в данном случае даже его совесть может быть спокойна, эта ваниль вполне подходит к его шоколаду, так я ему и напишу. Между прочим, я наконец-то понял, почему квакеры так преуспели в шоколадном бизнесе. Ваш Йорк весь наверняка шоколадом пропах. Смотрите: Раунтри, Терри, ваш батюшка... как я раньше не догадался: вы не пьёте, не курите, не ругаетесь, по девкам не бегаете, даже не дерётесь. Что вам в жизни остаётся? Одно удовольствие – шоколад.

- Ну, не совсем так, мистер Биверли. Мой отец собирается построить для своих рабочих не только дома, но и здание для театра... любительского.

- В котором они умрут от скуки, а вашему отцу один убыток. Впрочем, его дело. Я в его дела не вмешиваюсь, а работать с ним удобно: никаких расписок не надо, можно всегда верить на слово. Ваша квакерская честность, знаете ли, это капитал – она имеет свою цену, и эта цена немалая. Жаль, что вам дело не наследовать.

- Увы, я даже не второй сын, а четвёртый.

- Дай Бог здоровья старшим трём, а только не обессудьте, у вас свои принципы, у меня свои. Раз уж ни Эделейд, ни Эллен с нами нет, так давайте поговорим откровенно. Я вам уже говорил и опять повторю: можете свататься к Эллен, когда у вас будет твёрдый доход. Пусть небольшой, но твёрдый - и ваш собственный, не папин. Статейка тут, статейка там – это не дело. Получите постоянное место хотя бы в вашем журнале – и милости просим, буду счастлив пройти под руку с Эллен от церковных дверей до алтаря и сдать её вам с рук на руки, как водится, без всякой расписки... или как там это делается по-вашему. Я вам добра желаю, Джозеф (Вы позволите по имени? В конце концов, мы с Вашим батюшкой ведём дела не один десяток лет, а вас я вот таким помню...?). Так вот, ей-богу, хорошо бы вам поторопиться. Хотите, я поговорю с Лабутьером? Мы с ним в одном клубе.

- Спасибо, мистер Биверли. Меня учили опираться на свои силы.

- Не ждал от вас другого ответа. Вот такие люди мне по нраву. Что ж, только не затягиваете. Я же вижу, как вы на Эллен смотрите и как она на вас. А здесь она и сама изведётся, и нас изведёт. Я, как вы знаете, часто в разъездах, а с Эделейд у них совсем не заладилось, правду вам сказать. Если хотите знать, Эделейд с нами нет потому, что Эллен чуть не довела её до припадка, а самой Эллен нет потому, что Эделейд отправила её на три дня под самый настоящий домашний арест, и я вынужден был согласиться. Только никому ни слова: я знаю, врать вы не можете, но промолчать-то умеете, надеюсь. И не бросайте моих дам, пока меня нет: я предупредил Эделейд.

***

Крохотный садик позади дома мистера Биверли был зажат между кирпичными стенами и по зимнему времени лишён большей части растительности, кроме вечнозелёной. Впрочем, у самого дома розовый куст, единственный почему-то не подрезанный осенью, продолжал цвести, пусть и бледными немощными зимними цветами. Розы вообще чувствовали себя в викторианском Лондоне куда лучше, чем люди, благо смог убивал паразитов, а каминная зола – неплохое удобрение. Эллен Эдмонтон, картинно наклонившись к розе и, естественно, уколовшись о неё, понюхала один из цветков (как ни странно, слабый запах был даже у этой бледной розы) и не очень кстати процитировала хрестоматийное “a rose by any other name would smell as sweet”. Cобственно, она и сама выглядела как зимняя роза под другим именем: бледная, с длинными светлыми волосами, тонкой (даже без помощи корсета) талией и несколько театральными манерами, неудивительными для дочери хозяйки богемного салона и художника со скандальной славой. Впрочем, вряд ли мистер Эдмонтон мог как-то повлиять на манеры дочки – ни для кого не было секретом, что последние лет десять жизни он прожил в Париже в компании рыжеволосой натурщицы, внешне чуть похожей на Лиззи Сиддалл, но без её таланта, причём с женой (с которой формально так и не развёлся и которая, как говорили, тоже не слишком скучала в его отсутствие) общался редкими письмами, а о существовании ребёнка не очень задумывался.

- Джозеф, мы должны придумать что-нибудь. Каждый день в этом доме старит меня на неделю, нет, на месяц... особенно когда ты не приходишь, - Эллен поправила шаль и бросила быстрый взгляд на окно второго этажа, из-за за занавески которого, как ей было хорошо известно, за молодой парой внимательно следила её тётя, - и не одну меня, между прочим. Ты никогда не задумывался, почему дядя Саймон всё время в разъездах? Вот сейчас, например... Честное слово, оптовому торговцу совершенно незачем проверять самому, где и как выращивают ваниль, которую он покупает. Ваниль - всегда ваниль... Он не ваниль проверяет, он от общества тёти Эделейд готов убежать хоть на край света.

Эллен помолчала, зябко передёрнула плечами и опять покосилась на окно: - а хуже всего то, что тётя Эделейд, по-моему, уверена, что я греховна насквозь уже потому, что я дочка моих родителей, и она обязана меня спасти. Хорошо хоть, что у дяди Саймона хватило характера сказать ей, чтобы разрешила нам с тобой видеться. Во всём остальном он у неё под каблуком, пока дома, и хоть бы раз за меня заступился. Джозеф, я не могу так жить больше: сплошные мелочные придирки, сплошные нотации, такое ощущение, что я шагу не могу ступить правильно. Я ненавижу вышивание (она посмотрела на свои тонкие – похоже, из неё получилась бы неплохая пианистка – пальцы, как будто пытаясь вспомнить, чем они исколоты – шипами розы или иголками при попытке что-нибудь вышить), и я хочу читать не только душеспасительные книги... Пару раз я сорвалась и высказала ей всё, что я о них думаю... Джозеф, а квакеры правда не такие скучные?

- Полвека назад были ещё скучнее, - честно признался её жених, - но теперь поняли, что главное не то, читаешь ли ты душеспасительные книги, а то, как ты живёшь и что ты делаешь для других людей.. для ближнего.

- Джозеф, я готова делать для ближнего всё, что смогу, и для дальнего тоже, только забери меня из этого дома... Три с лишним года я тут не выдержу.

Терренс мысленно вычел три (с лишним) из двадцати одного. Да, примерно похоже.

[Willy37]

- Мистер Терренс, наконец-то. У меня к вам серьёзный, так сказать, разговор и, если вы согласитесь, то серьёзное, так сказать, поручение. Мистер Терренс, Ваши статьи привлекли интерес серьёзных читателей, я слышал, что кто-то из оппозиции даже процитировал их с парламенской трибуны. Но... как бы выразиться аккуратнее... это внимание людей, и без того читающих наш журнал... а он за последние годы приобрёл репутацию издания слишком, так сказать, академического, если угодно, скучноватого. Откровенно говоря, нам очень не помешали бы новые читатели и репутация издания более, так сказать, живого. Я, поверьте, дорожу репутацией «The Whole Truth” и никогда не пошёл бы на сознательно, так сказать, скандальную публикацию, но... похоже, что у нас есть редкий шанс резко повысить циркуляцию журнала публикацией интригующего, так сказать, характера, но при этом, если написать правильно, ничуть не умаляющей репутации журнала как серьёзного издания. Заинтригованы?

- Не скрою.

- Я не сомневался. Вот,без долгих слов, взгляните-ка, - и мистер Лабутьер положил на стол довольно толстую подборку газет и брошюрок, некоторые из которых были размечены карандашом.

- Дейли Телеграф? С каких пор они стали нашими конкурентами, мистер Лабутьер?

- Да нет, Вы сюда смотрите, мистер Терренс, в раздел объявлений, я даже карандашом обвёл.
- «Исправляю дурное поведение, истерию, лень посредством твёрдой дисциплины и профессионального воспитания. Вакансии для трёх девиц в настоящее время. Адрес по требованию, обращаться к миссис Напп, Сент-Джонс-Вуд, Клифтон». Немного странно, но на мой взгляд ничего особенного, мистер Лабутьер. Частная школа-интернат для девочек, формулировка немного необычная и не могу сказать, что упор на твёрдую дисциплину мне нравится... но при чём тут мы?

- Подождите. Теперь читайте вот это. Обратите внимание, это уже не «Телеграф», а «Таймс», неделей позже.

«Образование и воспитание трудных девиц. Отличные рекомендации. Брошюры: «Советы по воспитанию трудных девиц», «Воспитание детей», «Розга», стоимость каждой брошюры один шиллинг. Совет письмом, также один шиллинг. Обращаться к миссис Уоррен, Клифтон, адрес в редакции».

- Вот-вот, мистер Терренс, это уже теплее, так сказать. Не просто «твёрдая дисциплина», а «розга».

- Мистер Лабутьер, каждому, кто читал Писание, известно, что «the Rod» – это не обязательно розга, это может быть жезл, пастушеский посох... так что многие поколения неправильно понимали царя Соломона, он вовсе не велел бить детей... он всего лишь советовал не забывать об их воспитании... по крайней мере так меня учили это понимать... вполне естественная метафора.

- Да нет, мистер Терренс, я не первый год занимаюсь журналистикой, и профессиональный, так сказать, нюх у меня есть. Эта дама не из вашей братии, и метафоры – не её, так сказать, область. Я позволил себе заказать брошюры – вот они, полюбуйтесь. Читайте, вот как Вам к примеру такое:

- «Как сообщают некоторые авторы и врачи, бичевание – великолепное средство против общей расслаблености и недостатка мышечной энергии, оно прочищает мозги, укрепляет нервы, короче говоря, при правильном применении нет такой пользы, которую оно не могло бы принести. Розга отлично лечит все притворные болезни и все приступы иппохондрии»... Мда...

- Дальше читайте...

- «Чтобы произвести должный эффект, розги должны быть правильно изготовлены. В Клифтоне их можно купить у миссис Напп, Сент-Джонс-Вуд, по цене начиная от восьми...» , - подождите, мистер Лабутьер, это тот самый адрес, который она - если это действительно «она» - даёт в своём первом объявлении, о профессиональном воспитании... адрес, по которому продаются розги?

- вот именно, - мистер Лабутьер, по обыкновению, прикурил новую сигару от догорающей старой и откинулся в кресле, к некоторому облегчению почти задохнувшегося в дыму Терренса, - читайте, читайте...

- «по цене начиная от восьми пенсов за пучок, при необходимости подровненными по длине. Готовые изделия могут быть доставлены покупателю по почте (цена доставки три пенса за пучок). Длина пучка розог должна составлять от двух футов до трёх с половиной, прутья должны использоваться очень тонкие и очень гибкие. Я покупаю розги у семейства, в котором мастерство их изготовления передаётся из поколения в поколение» . Это, надо полагать, всё та же миссис Напп. Да уж, тут о переносном смысле говорить не приходится. Мистер Лабутьер, и всё же, при чём тут мы?

- Но ведь квакеры же, насколько я знаю, принципиально против телесных наказаний?

- Мы против любого насилия, мистер Лабутьер. Наши школы всегда обходились без розги – и в нынешнем столетии, и в прошлом.

- И в позапрошлом? (мистер Лабутьер не смог удержаться от вопроса: семнадцатый век был предметом его вполне естественного интереса, учитывая фамильную историю).

- В позапрошлом нас преследовали и притесняли, мистер Лабутьер, и я надеюсь, мне не нужно объяснять потомку беженца-гугенота, что это такое. Своих школ у нас тогда быть не могло. Но да, мы против розги, как и против любого насилия.

- Вот именно. А Вы стремитесь своими статьями исправить, так сказать, пороки общества...
- Стараюсь по мере сил... но видите ли... это, конечно, зло, но зло, как мне кажется, не самое страшное в наши дни. Вы читали мои материалы... Мне искренне даль девочек из среднего класса, которые попадут в эту, с позволения сказать, школу...

- Вот и прекрасно...

- Но мне ещё более жаль тех девочек из рабочих кварталов, которые живут впроголодь, в грязи, тесноте и холоде, частенько получают колотушки не правильно сделанными розгами, а чем попало и по чему попало, о школе чаще всего могут только мечтать, а вместо этого вынуждены работать. причём лет с двенадцати-тринадцати это работа взрослая, тяжёлая, мистер Лабутьер... а иногда ещё хуже.

- Ещё теплее, мистер Терренс. Именно. В данном случае для меня – и, я уверен, для читателей – необычна не столько жесткость, даже жестокость, сколько моральный, так сказать, аспект дела, на который Вы только что намекнули... Ясно, что в школах для мальчиков розги – обычное дело, ими никого не удивишь, а читая мисс Бронте, и не её одну, можно поверить, что и в школах для девочек они известны, пусть и меньше. Но никто, никогда не печатал в газетах объявлений, в которых розга объявляется чуть ли не главным достоинством школы, нет, возводится во главу, так сказать, угла системы воспитания девиц! Да ещё с такими подробностями!

Мистер Лабутьер так разгорячился, что уронил пепел своей сигары на стол и вынужден был прерваться, чтобы потушить возможный пожар в зародыше, а главное, спасти от него драгоценные материалы.

- Но даже это не главное! Перечитайте объявления. Иппохондрия, истерия, нервы... это написано не о детях, мистер Терренс. Это скорее свойствено девушкам пусть ещё не совсем взрослым, но уже вышедшим из детского возраста, и уверяю Вас, из этих брошюрок – можете почитать сами – абсолютно ясно, что по крайней мере часть тех, к кому эта леди предлагает применять её систему, так сказать, воспитания – взрослые девушки, ну, или почти взрослые.

Терренс вспомнил внезапные вспышки, перемены настроения и беспричинные на первый взгляд слёзы, которыми иногда озадачивала его Эллен, и в глубине души вынужден был согласиться, даже не читая брошюрок.

- Но и это не всё, мистер Терренс! Я вас не буду утомлять длинными параграфами, но вот это прочтите, пожалуйста. Последняя брошюрка, «Советы по воспитанию трудных девиц»

- Родители, у которых не хватает твёрдости, должны доверить наказание другому лицу, и, сделав это, никак не стеснять этому лицу свободу действий. Тем, кому крики и попытки вырваться могут помешать довести начатое до конца, лучше и не пробовать пороть, ибо если не выполнить эту операцию тщательно, девица расценит это как свою победу и поражение воспитателя.

- Итак, если я правильно понял, а моё чутьё говорит мне, что правильно, то эта дама предлагает такую вот, так сказать, услугу, платную услугу - сечь розгами почти взрослых девушек, если у матери не хватает для этого твёрдости, причём готова делать это у себя в школе или даже прямо, так сказать, на дому. Сечь по голому телу. Вам не надо рассказывать, по какой части тела обычно секут розгами?

- Если верить моей землячке мисс Бронте, то девочек – по шее и плечам, мистер Лабутьер.

- Да нет, мистер Терренс, если перечитать брошюрки, то абсолютно ясно, что речь идёт не о шее, а о гораздо более интимной части тела. Эта дама использует замечательное выражение – «традиционно используемая поверхность». Да не краснейте же так, честное слово, вы же взрослый человек, о женитьбе думаете.

Терренсу не надо было об этом напоминать. Можно быть квакером, монахом или йогом, но двадцать один год есть двадцать один год, сны в таком возрасте снятся всем одинаковые, только не все могут в них признаться. Быть влюблённым в очень красивую девушку, знать, что она тоже любит тебя, что никто, в сущности, не против вашей свадьбы, и при этом не иметь возможности в обозримом будущем даже поцеловать её, не говоря и стараясь не думать о большем, из-за искусственного, казалось бы, препятствия... это, леди и джентльмены, пытка, полноценное физическое мучение, может быть, не всегда столь же острое, но куда более протяжённое во времени, чем то, о котором два джентльмена только что читали. Тем более, что для Терренса, по понятным причинам, были закрыты те общеизвестные способы немного скрасить ситуацию, к которым без зазрения совести прибегали его менее щепетильные современники. Говоря прямо, в Сохо он бывал только в качестве журналиста.ж

Мне трудно представить, какие картины рисовало Терренсу воображение при предыдущем разговоре, но мистер Лабутьер, очевидно, решил, что пора переходить непосредственно к делу.

- Так вот, мистер Терренс, как видите, в этом деле сошлись столь ненавистная вам жестокость к ближнему, общественная нравственность и некая почти скандальная, так сказать, пикантность. И очень хорошо, что речь идёт именно о девушках из среднего класса. Людям свойственно сопереживать в первую очередь тем, на чьё место они могут поставить себя или своих близких. Увы, от нас до Ист-Энда, как Вы справедливо заметили недавно, меньше трёх миль, но для большинства наших с вами читателей эти три мили равноценны трём тысячам, а герои ваших очерков – существа иной породы. Здесь – дело другое, на месте учениц или, если хотите, пациенток этой леди читатель может представить себе сестру или невесту (Терренс отвернулся и раз в жизни пожалел, что не может затянуться сигарой, но разгорячённый собеседник не заметил или сделал вид, что не заметил его смущения, и продолжал как ни в чём ни бывало, обдавая задыхающегося Терренса всё новыми клубами табачного дыма).

- Правильно написанный материал произведёт огромный эффект, но материал должен быть именно правильно написан. Возможности огромные, но риск для репутации журнала – тоже. Кроме всего прочего, у нас пока нет никаких доказательств того, что эта миссис Уоррен действительно существует. Не секрет, знаете ли, что есть немало джентльменов, у которых фантазии о бичевании обнажённого женского тела распаляют, так сказать, страсть куда больше, чем фантазии более, так сказать, традиционные. Подозреваю, что, исследуя лондонское дно, вы могли слышать и о том, что не все они ограничиваются фантазиями, и есть немало заведений специфического, так сказать, рода... Вы меня поняли, мистер Терренс, не так ли?

- Терренс, окончательно раздавленный, слабо кивнул.

- Так вот, необходимо, во-первых, провести журналистское расследование и выяснить, что то, о чём эта дама даёт объявление, действительно правда, а не розыгрыш или игра кого-нибудь из тех самых джентльменов... Откровенно говоря, в брошюрах вы найдёте такие подробности и детали, что до конца я в этом не уверен... хотя всё то же, так сказать, профессиональное чутьё говорит мне, что нет, в данном случае перед нами не игра и не розыгрыш. А чутьё меня обычно не подводит, мистер Терренс. А если не розыгрыш, то надо вывести её на чистую воду и написать такую статью, чтобы публика читала и ахала, чтобы номер журнала разошёлся, так сказать, как горячие пирожки, и чтобы нас начали читать и покупать те, кто раньше этого (затяжка) не делали. Но чтобы при этом не возникало даже тени подозрения, что мы... откровенно говоря, потакаем вкусам тех самых, так сказать, джентльменов...

... пусть даже на самом деле это будет отчасти так, хотим мы того или не хотим, - закончил мистер Лабутьер мысленно, и был абсолютно прав; иначе, кроме всего прочего, не было бы этого рассказа. Разумеется, вслух он ничего подобного не сказал, а просто бросил в пепельницу догоревшую сигару и, не зажигая новой, расставил не очень нужные точки над i :

- Я хочу, чтобы вы провели это расследование, мистер Терренс, и чтобы вы написали статью. Вы молоды, но уже известны как критик пороков обшества, Ваша нравственность, так сказать, выше подозрений, особенно учитывая, из какой вы семьи - мистер Лабутьер потянулся за очерезной сигарой, повертел её, не зажигая, в пальцах и положил на место, тактично не глядя на физиономию собеседника, - Откровенно говоря, я предпочёл бы кого-нибудь, так сказать, постарше, но ваша молодость и идеализм имеют свои преимущества. Это будет ваш tour de force, и если вы с ним справитесь, я счастлив буду предложить вам не только место в штате, но и пост моего заместителя. Так как, возьмётесь?

- Понятия не имею, как подходить к такой задаче. Клифтон – это ведь не в Лондоне, кажется?

- Сразу видно, что вы северянин. Это пригород Бристоля, сейчас уже почти городской район. Вполне респектабельный, надо сказать. Четыре часа на поезде с Пэддингтонского вокзала, но на вашем месте я бы попробовал для начала навести справки по почте.

- Да, но что писать?

- А это уже ваше дело. Журналист должен быть не только честен, но и находчив. Считайте, что я задал вам головоломку, которую вы должны решить и заработать награду.. Работа в таком издании, как «Вся Правда» - это привилегия, которая имеет свою цену. Забирайте себе все документы, только осторожнее с брошюрами – они у нас в одном экземпляре. Газеты у меня есть ещё, разумеется.

***

- Вы сегодня выглядите усталым больше обычного, мистер Терренс. Муж в последнем письме о Вас спрашивает. Нет, сожалею, но моей племяннице опять нездоровится. Знаете, мистер Терренс, у вас, должно быть, ангельское терпение... иногда мне кажется, что эта девушка не заслуживает Вашего внимания, право слово. Взбалмошная, испорченная девчонка, наверное, неплохая в глубине души, но Вы же знаете, какое у неё было детство. Моя золовка, вместо того, чтобы отдать девочку в пансион, держала её при себе, но при этом ох, как мало занималась её образованием, а воспитанием ещё меньше...девочка насмотрелась и наслушалась Бог знает чего, и теперь ведёт себя, как будто она какая-нибудь – мисс Биверли поджала губы и произнесла фамилию, как нелестный эпитет, - мисс Луиза Герберт, поминутно встаёт в позы, позволяет себе перечить мне на каждом шагу, цитирует некстати лорда Байрона, или по крайней мере она так говорит, я его не читала...

-Шекспира тоже, миссис Биверли.

-Шекспира можно, он с женой не разводился и за собственной сестрой... миссис Биверли, не договорив, опять поджала губы... в общем, цитирует, кого не надо, а Молитву Господню, боюсь, знает нетвёрдо...

- Это дело поправимое, миссис Биверли (Квакеры не очень любят говорить о себе и своих обычаях без необходимости: это нескромно. Поэтому Терренс не стал объяснять, что Друзья, то есть квакеры, всё равно если молятся, то только своими словами, чтобы молитва шла от сердца – или вообще без слов, мысленно).

- Возможно, но поправлять его вы будете не сегодня, мистер Терренс. Я надеюсь, Вы останетсь к чаю?

***

- Первая попытка закончилась неудачей, мистер Лабутьер. Я написал два письма, но ни на одно не получил ответа.

- А что Вы написали, позвольте спросить?

- Правду. Что меня интересует её система и я хотел бы задать несколько вопросов. Разумеется, я не упоминал журнал.

- Мистер Терренс, Вы могли и не пытаться. На такое письмо она в лучшем случае не ответит, а в худшем – заподозрит неладное и будет начеку. Вы должны забросить удочку, как терпеливый, так сказать, рыболов.

- Какую удочку?

- Неужели я должен Вам объяснять, мистер Терренс? Напишите, что у Вас есть дочка или племянница, которую Вы думаете отдать в её школу, а лучше найдите знакомую даму средних лет, которая согласится написать то же самое женским почерком.

- Простите, мистер Лабутьер, это невозможно.

- Почему?

- Да потому что я не могу написать неправду, мистер Лабутьер.

- Это не неправда, а маленькая хитрость. Ведь вы же говорили, что вы против того, что делает эта особа...

- Простите, мы не врём, мистер Лабутьер. Ни в большом, ни в малом, ни врагу, ни другу, ни с благой целью, ни во спасение... вообще никак и никогда. Я не могу себя переделать, мистер Лабутьер, простите. Цена правды.

- Что ж, мистер Терренс, Вам решать, что делать в таком случае, это Ваш гераклов подвиг... и помните, что стоит на кону...

[Willy37]

Когда за Терренсом закрывается дверь, мистер Лабутьер, по обыкновению, тянется за очередной сигарой, потом открывает ящик, в который никогда не заглянул бы в присутствии молодого человека, вынимает из него замусоленный гроссбух и в десятый раз изучает цифры продаж.

Он лучше Терренса знает, что именно стоит на кону. Он подробно объяснил своему молодому сотруднику, какой риск связан с потенциально скандальной публикацией, но не стал объяснять – прежде всего потому, что даже себе не сказал бы этого вслух, - кто и чем рискует, если этой публикации не будет.

Мистер Лабутьер знает то, чего не знает Терренс - про падающую циркуляцию журнала, про растущую конкуренцию, про пару неудачных начинаний. Он великодушно предложил Терренсу пост заместителя редактора в случае успеха, но вынужден, по здравом размышлении, признаться себе, что есть риск, и серьёзный риск, что через несколько месяцев, если не найти новых читателей и подписчиков, не будет ни редактора, ни заместителя, ни самого, так сказать, журнала. Журнала, в который он, мистер Лабутьер, вложил без остатка четверть века, так сказать, жизни, трудов и сил.

Мистеру Лабутьеру очень нужна эта статья. И нужно – тут он был со своим младшим коллегой вполне откровенен - чтобы её написал не прожжённый, циничный ветеран Флит-Стрит, а именно наивный идеалист с безупречной репутацией, вроде Терренса.

И чтобы хорошо написал, искренне, заинтересованно.

Мистер Лабутьер сидит за столом, курит и думает. Сигара догорает у него в руках, опалив пальцы.

Мистер Лабутьер отдал Терренсу брошюрки миссис Уоррен, но у него остались копии газет с объявлениями.

Мистер Лабутьер сидит некоторое время без движения, потом молча извлекает из ящика стола ножницы, аккуратно вырезает из газет объявления и подклеивает их к листу бумаги, на котором пишет левой рукой несколько слов.

После чего запечатывает листок в конверт, приклеивает грошовую марку (в наше время за такую филателисты будут платить целое состояние, но откуда ж ему это знать) и, ещё подумав, пишет – тоже левой рукой – имя адресата:

Mrs Adelaide Beaverleigh

и адрес, который ему неплохо известен – они с Саймоном Биверли члены одного клуба.

***

- Джозеф, ты какой-то сам не свой последние дни. Я тут как Шильонский Узник, тётя и так следит, как коршун, чтобы мы ненароком не встречались чаще, чем дозволено её приличиями, над которыми она так трясётся... а ты всё молчишь и молчишь.

Эллен, мне задали трудную задачу. От её решения может зависеть наше будущее.

- Тогда расскажи мне. Про экспедиции на лондонское дно ты же рассказывал, не стесняясь. Почему нельзя объяснить, что написано в несчастных брошюрках и как это повлияет на наше будущее?

- Эллен, боюсь, я не хотел бы показывать девушке, тебе особенно.

- Джозеф, я никогда не поверю, что ты станешь писать что-то такое, что нельзя мне показать. Дай посмотреть... пожалуйста, - Эллен театральным жестом откинула роскошные волосы и протянула руку более решительно, чем можно было ожидать после вежливой просьбы.

- Эллен, я не могу.

- Я могу, - и Эллен театральным движением выхватила брошюрку вместе с вложенными в неё газетами у него из рук. Из окна тёти Эделейд происходившее могло выглядеть как продолжение тех игр, в которые молодая пара, бывало, играла в детстве, во время совместных каникул на южном побережье. В сущности, продолжением детской игры оно и было – по крайней мере наполовину. Джозеф - разумеется, более сильный, чем семнадцатилетняя девушка, но не признававший, как, возможно, помнит читатель, никакого насилия, - оказался в этой игре в проигрышном положении и после недолгого спора вынужден был обещать рассказать суть дела в обмен на документы.

А врать Джозеф не умел.

- История не для девушек, как же. Похоже, что некоторым девушкам её не только рассказывают, - Эллен раскрыла брошюрку наугад, прочла пару слов и захлопнула брошюрку резким движением, - Джозеф, тут и думать не о чем, конечно, мистер Лабутьер прав.

- Эллен, я не могу обманывать. Понимаешь, если я это сделаю, это буду не я, а кто-то другой. Ты любишь меня, а не этого другого.

- Но от этого зависит наше будущее... Джозеф, я здесь с ума сойду скоро...

- Эллен, я не могу.

- Даже ради меня?

- Ни для кого.

- Да пусть они провалятся, твои принципы! – Эллен хлестнула его по носу (она метила по щеке, но не дотянулась) свёрнутыми газетами и, заливаясь слезами, ринулась в дом, оставив остолбеневшего Джозефа в саду.

Газеты остались у неё в руке.

Пробежав по коридору мимо остолбеневшей не меньше Джозефа горничной, Эллен чуть не столкнулась с тётей Эделейд, видимо, увидевшей из окна инцидент, прокричала сквозь слёзы что-то не очень членораздельное, но и не очень дружелюбное, и заперлась в своей комнате.
Джозеф вынужден был коротко объяснить миссис Биверли, что произошла небольшая размолвка, но всё будет хорошо, и согласиться, что им с Эллен лучше не видеться несколько дней (резонно подозревая, что Эллен всё равно окажется на эти несколько дней под очередным домашним арестом).

***

Ночь. В доме мистера Биверли спят – все, кроме Эллен, которая сидит недвижно перед элегантным бюро с откидным столиком, закрыв лицо руками.

В комнате никого нет, но поза у неё такая же театральная, как обычно (или, может быть, это её внешность придаёт театральность каждой её позе, хочет она того или нет?), а мысли движутся по кругу:

- Я оскорбила его. Незаслуженно. Он действительно не может врать – так, как человек не может летать. Он-то меня простит, я его хорошо знаю, ещё с тех пор, как играла с ним в детстве, на каникулах... но как же мне стыдно... И что ему делать? Что нам делать? Я не знаю. Он не знает. Он пришёл ко мне с бедой, а вместо помощи я его оскорбила. Незаслуженно. Он действительно...

- И тут круг размыкается.

Эллен отнимает руки от лица, смотрит на лежащие перед ней газеты, потом тянется к верхнему ящику бюро, достаёт маленькие изящные ножницы с перламутровой рукояткой, аккуратно вырезает из газет – тех самых газет – объявления – те самые объявления, - запечатывает их в конверт, наклеивает точно такую же марку, как и мистер Лабутьер, и пишет, тоже левой рукой, имя тёти Эделейд и адрес – собственный адрес.
После чего, не раздеваясь, бросается на кровать и пытается заснуть.

***

Утро. Слуги встали, но миссис Биверли спит допоздна. Просунув линейку в дверную щель, Эллен легко открывает крючок, запираюший дверь снаружи (домашний арест почти символический и обычно поддерживается самой узницей не менее рьяно, чем тюремщицей – но сейчас дело другое), накидывает шаль (да, наверное, и капот тоже) и выскальзывает на улицу с конвертом в руке.

Теперь представьте себе почтовый ящик. Высокая такая круглая тумба, крашеная традиционной красной краской, украшенная короной и тем самым, известным читателям Конан Дойля, патриотическим вензелем VR - Victoria Regina – прямо над щелью для писем. Такие ящики ещё можно встретить и сегодня, хотя монархов с тех пор сменилось немало, так что установку каждого ящика нетрудно хотя бы примерно датировать по вензелю (на современных, понятное дело, EIIR), а викторианских среди них осталось уже мало. Но в те годы вензель мог быть только один – до времён королевы Виктории почтовых ящиков ещё не было.

Ящик находится за углом от дома мистера Биверли. Можно было попытаться просто положить письмо на коврик у двери, но лучше, чтобы оно пришло по почте.

Девушка приближается к ящику с письмом в руке.

Точно такой же ящик стоит на Флит-Стрит, и к нему, тоже с письмом в руке, почти идентичным письмом, с тем же самым адресом, приближается невысокий, тщательно одетый даже по строгим меркам времени, насквозь прокуренный джентльмен с типичным галльским носом, не до конца растворившимся даже в нескольких поколениях доброй англосаксонской крови. Раннее утро, но джентльмен привык появляться на работе рано, компенсируя это долгим обеденным перерывом с дружескими возлияниями (незаменимая вещь для сбора профессиональных сплетен).

Две руки с письмами – мужская и девичья - тянутся к почтовым ящикам. Нерешительно, надо сказать, тянутся, благо и у джентльмена, и у девушки немало поводов для сомнения: недаром оба думали всю ночь.

И, действительно, в последний момент один из двоих передумывает. То ли джентльмена совесть заела, то ли девушка всё-таки струсила, то ли... кто его знает.

Резким движением уже было поднесённый к щели конверт отдёргивается от неё, разрывается пополам, потом ещё пополам...

Но другой конверт, как ему и положено, падает в ящик.

Эллен поспешно возвращается домой, пока тётя не проснулась.

Мистер Лабутьер идёт в редакцию.

***

Джозефу в эту ночь тоже не спалось. Неприятие насилия – хорошая вещь в теории, но ни за что, ни про что получить по физиономии от девушки, которую любишь, оказывается, всё-таки очень обидно. Джозеф впервые в жизни допустил мысль, что тётя Эделейд может быть хотя бы отчасти права – его избранница, конечно, славная девушка, но действительно взбалмошна и действительно избалована. На секунду, только на секунду, у Джозефа мелькнула бредовая идея, но после короткой молитвы – своими словами или без слов, не знаю - он отогнал её в сторону, как наваждение. Кроме всего прочего, у него больше не было газет с объявлениями. Большой беды для будушей статьи (если она будет – Джозеф начинал в этом сомневаться) в этом, впрочем, не было – Джозеф с удивлением обнаружил, что почти всё, по крайней мере важное, помнит наизусть.

***

Кто бы ни закинул, так сказать, удочку, но рыба, похоже, клюнула. Пока что, правда, не совсем та рыба, но рыболов должен быть терпелив.

Миссис Э. Биверли и мисс Э. Эдмонтон (второй класс, Лондон(Пэддингтон) - Бристоль) следуют за носильщиком через пар, гудки, свистки и толчею Пэддингтонского вокзала.
Тётя Эделейд сияет, время от времени бросая на племянницу торжествующие взгляды. Эллен выглядит не то чтобы смущённо, но несколько потерянно – хотя бы потому, что тётя Эделейд, проявив необычную для неё деловитость и даже некоторую спешку в организации поездки (хотя до возвращения мистера Биверли ещё несколько недель), не только очень смутно объяснила ей цель этой поездки (о которой Эллен, впрочем, по крайней мере догадывается), но и не дала возможности ни попрощаться с Джозефом (благо было решено, что им несколько дней лучше не видеться, а несколько дней затянулись), ни даже написать ему.

Вещи загружены в вагон (в купе четыре места, но остальные два пусты, что очень удобно), и вот поезд трогается. Закопчённые кварталы, «сатанинские мельницы» и смог остаются позади, и вот поезд катится, цитируя того же Блейка, по «зелёной и живописной английской земле», тоже, впрочем, уже несколько подпорченной промышленной революцией. Блейк, кстати сказать, едва ли не единственный поэт, который нравится хотя бы отчасти и тёте Эделейд, и Эллен. Тётя Эделейд помнит только благочестивый «Иерусалим» (ещё не ставший тогда церковным гимном, и немного странно вообще, что он им стал – непонятно, был ли Блейк вообще христианином в собственном смысле слова, так же как не все уверены, можно ли считать христианами квакеров), а Эллен попыталась одолеть «Песни невинности и опыта». Собственная невинность ей, честно сказать, немного наскучила, а опыт она не прочь приобрести, и скоро, увы, приобретёт – правда, опыт для начала несколько иного рода, чем тот, на который смутно намекают грешные сны, мучающие её хоть и реже, чем Джозефа, но всё чаще последнее время.

После Рединга (нет, процитировать, кстати или некстати, уайльдовскую «Балладу» Эллен не может – она ещё не написана), миссис Биверли начинает ёрзать на сиденье и вскорости величественно выплывает из купе в сторону неназываемого удобства.

Эллен только этого и ждёт.

Конверт, который ей нужен, должен быть в сумке миссис Биверли на самом верху: ведь кэбмену в Бристоле понадобятся адрес и указания. Вот он, бристольский штемпель и всё как положено.

У Эллен, разумеется, есть время только бегло пролистать и письмо, и приложенный к нему отпечатанный листок, но я позволю себе привести по крайней мере письмо полностью:

«Мадам,
Благодарю Вас за письмо от сегодняшнего дня. Я готова принять в школу новую девушку в любое время и предложить ей новый, комфортабельный и элегантный дом, вместе с хорошим образованием.
У меня хороший опыт, и я знаю, что девицы, не проявляющие должного усердия дома, будут проявлять его в школе, если найти к ним индивидуальный подход. У меня в школе есть одна девушка, которая пять лет была крайне трудным ребёнком, но теперь беспрекословно меня слушается. Её родственники живут вблизи Лондона, но я предпочла бы не называть их как рекомендателей без крайней необходимости, поскольку запущенное образование дочери – очень больная для них тема.
Вы увидите из прилагаемых рекомендаций, что я заслуживаю доверия.
Мистер Кристофер Х. знает родителей одной их моих учениц и будет, я уверена, рад ответить на любые ваши вопросы.
Мой старый друг, адмирал С., будет в Лондоне 11 декабря, но даме не всегда просто встретиться с джентльменом из его клуба.
Моё настоящее имя миссис Уоррен Смит («Уоррен» - это псевдоним, nom de plum). Моя младшая дочь помогает мне с девушками, и у меня есть приглашённые учителя музыки, рисования, танцев и т.д.
Я могу принять Вашу племянницу за £100 в год, начиная с любого времени, если ей меньше двадцати лет; если она старше, я попрошу небольшую надбавку на развлечения в каникулы и праздники.
Я буду в Лондоне около 15 декабря, в субботу со мной можно встретиться.
Надеюсь, что Вы сможете сообщить мне, когда Вы примете решение относительно Вашей племянницы.
Плата за обучение обычно вносится за три месяца вперёд. Я прилагаю объяснение моей системы.
Засим остаюсь, мадам, преданная Вам
Э. Уоррен Смит.

Письмо несколько разочаровало Эллен – кроме подтверждения того, что в пансионе миссис Уоррен Смит действительно есть вполне взрослые девушки, её ровесницы или даже старше, в нём нет ничего, что могло бы помочь Джозефу в его задаче. Зато «объяснение системы» полностью оправдывает её ожидания - хотя не могу сказать, что в сложившихся обстоятельствах это её так уж радует. Вот его начало, с небольшими сокращениями:

Modus operandi с трудными девицами.

Как ни трудно мне в этом признаваться, часто плохое поведение девушек – просто естественный результат небрежного воспитания. Родители не всегда осознают, что если девочку не занять постоянно полезным делом и не заниматься её воспитанием, результаты будут плачевными.

Если девушка начинает доставлять трудности родителям или воспитателям, лучше всего полностью, кардинально изменить всю систему её воспитания. Перемена места и обстановки, разумеется, помогает в этом, формируя новые привычки, и по возвращении домой результаты часто налицо.
Моя первая цель, когда девушка или девочка впервые появляется в моём заведении, состоит в том, чтобы показать ей по-доброму, но твёрдо, что меня следует слушаться беспрекословно. Лучше всего управлять силой морального авторитета, если это возможно. Но когда это было испробовано и не помогло, увы, необходимо искать другие методы заставить девицу подчиняться.
Сначала я предупреждаю её о том, каковы будут последствия повторного плохого поведения; затем, когда налицо прямое неповиновение, ложь или другой серьёзный проступок, я объявляю ей, что на этот раз я накажу её. Никогда не следует сечь, пока ещё сердишься. Пока она думает о своём проступке, я готовлю всё необходимое. В число таковых предметов входят узкий, но прочный столик, ремешки для талии, рук и ног, и хороший, длинный, гибкий пучок розог. Я велю девушке приготовиться, сняв платье, панталоны и т.д., и надев...

Читать дальше у Эллен нет времени, зато есть серьёзное подозрение, что она по меньшей мере сильно рискует узнать, что бывает дальше с непослушными ученицами миссис Уоррен Смит, и без помощи отпечатанного листка.

Письмо надо вернуть – оно понадобится, его отсутствие не могут не заметить, да в нём и нет ничего особенно инкриминирующего. Modus operandi - дело другое. Эллен быстро возвращает письмо в конверт, конверт в сумку, а листок с пресловутым «методом обращения с трудными девицами» прячет в карман собственного саквояжа.

И как раз успевает сделать это до возвращения тёти.

Остановки следуют одна за другой. Свиндон. Чиппенгем. В правом окне поезда плывут раскинувшиеся полумесяцами по склонам холмов элегантные георгианские улицы-особняки Бата. Зелёная долина извилистой речки Эвон, и вот конечная остановка.

Бристоль.