АЛЕКС СКОРПИОНОВ "ЕГО ВЕЛИЧЕСТВО ЭРОС"

[Sarikov]

Потом вдруг остановила:

- Подожди. Если я захочу, я и трахнуть могу их обоих. Представляешь?

А он потом долго лежал и мучился мыслями, могла бы она сказануть такое или вообще о таком подумать, если бы он не сделал то же самое с ней. Сказануть точно не смогла бы, а подумать... может, и не пришло бы ей такое в голову... Хотя кто знает, что творится в головах столь юных дев, вдоволь насмотревшихся заокеанской кинопряни...



Почти все воскресенье Виктор с Ириной провели вдвоем, консервируя на зиму огурцы. Светланка заявилась к ужину, а Сережку оставила у бабушки до завтра, как и намеревалась еще вчера. У Елены Андреевны она даже выспалась, заняла потом почти на пять часов ее компьютер, - бабушке пришлось ее от него чуть ли не силком отгонять.

Уединиться родителям после ужина она не дала, безапелляционно заявив, что сегодняшний вечер принадлежит ей в полном объеме, она сегодня хозяйка дома по всем вопросам.

- Тогда и ужин надо было готовить, а не сидеть возле компьютера, - заметила мама, на что получила заверение по поводу предстоящего через некоторое время завтрака, которым их сегодняшний день на самом деле закончится.

Какое-то время родители слушали ее лекцию о достижениях в нейро-лингвистическом программировании, а потом, как это уже само собой предполагалось, она затащила их в постель, чтобы они не тянули резину до полночи.

- Ты что, и лифчик снимала, когда загорала? - встревожилась Ирка.

- Это немножко. Там было такое место, что никто не видел. Им полезно, если чуть-чуть. Я читала. Тебе тоже нужно слегка их просолярить. Совсем белые. Особенно плохо считается, если все тело сильно загорит, а груди абсолютно нет. Пап, потрогай, как они у меня. Это со вчера так набухли, у меня месячные послезавтра пойдут. Вы полюбоваться своей дочкой не хотите?

- Давай, снимай, - поддержала Иринка, - полюбуемся.

Светланка тут же стянула с себя трусики и принялась выставляться перед мамчик-папчиком разными журнальными позами, шаловливо демонстрируя все свои девичьи прелести в самых выгодных ракурсах.

>Ты посмотри на нее, - не выдержала Ирина, - настоящая юная самка. Сильная, смелая, независимая. Увидела б ее врачиха Флора... не дай Бог.

>Вся в тебя. И в бабушку... Своей девчушкой так вся в нее.

Светка вдруг остановилась и удивленно вскинула брови:

- Как вы это делаете?

- Что делаем?

- Переговариваетесь. Самка, врачиха.

- К-какая... врачиха? - оторопела Ирка.

- Не притворяйся. Я все слышу. Зачем ты меня так назвала? Я что, на сучку похожая, что ли?

- Что ты, доченька. Это в хорошем смысле, исконном. От слова "сам". Самостоятельная то есть, самодостаточная. Это вроде как похвала такая. Так некоторые говорят, когда восхищаются женщиной.

- Я вообще-то в папу. И совсем не сучка. Правда, папа?

- Господи... опять ляпнула черт-те что... - засокрушалась Ирка, с испуганным изумлением глядя в глаза своему мужу.

- И давно ты... слышишь? - спросил он.

- А вы что, давно так... сообщаетесь?

- Сначала я спросил.

- Нет. Сегодня первый раз.

И вдруг смутилась, скорежилась, глаза в колени опустила.

- Ну, один еще раз маму слышала. Но это она сама с собой.

- Когда?

- Еще до деревни.

- И что ты слышала? - насторожилась Ирка.

- Я при папе не скажу.

- У нас с папой нет секретов друг от друга.

- Все равно не скажу.

- Скажи сейчас же!

- Мам, ты что?

- Говори. Раз начала.

- Ну, про этого... который... твои трусики... трогал.

И сама испугалась своему предательству. Пальцами рот прикрыла. В ожидании грозы.

- Папа об этом знает, - успокоила ее Ирка.

- И что?

Ирка страшно смутилась. Видно было, что она готова сквозь кровать, пол и дальше сквозь землю провалиться.

- Он... разрешил.

- Как это? Все, что ли?

- Все.

- И ты дала?

- Дала...

- Класс... - растерянно пробормотала Светка. - А по заднице? Надавал потом?

- Н-нет. Не надавал.

- А я б надавала.

- Тогда и мне вам надавать?

- Ничего себе! Ну ты и даешь! Сравнила. Мы же родные. Нам можно.

Но Ирка уже спрятала свое лицо в ее коленях. От еще более нового стыда. Опять ляпнула пакость...

А Светка воспользовалась моментом, оголила от рубашки ее выставившуюся попу, и оттянула по каждой ягодице с такой силой, с таким звонким лязгом, что Ирка дважды вскрикнула от боли и сжала от напряжения пальцами ее бедра.

- Вот. Теперь ей легче будет. Почему ты так не сделал? Пожалел?

- Светка, разве так можно... маму!? - не выдержал Виктор, заметивший вылетевшие из ее глаз мстительные искры.

- Надо. Тебе сильно больно, мамочка? - подняла она ее лицо к своему.

- Ничего, - прошептала Ирка. - Ничего, доченька.

- А у меня ладонь аж печет.

И Ирка стала целовать ее ладонь, чтоб она у нее не пекла...

А Виктор - моментально покрасневшие Иркины ягодицы.

- Я сама, - перебила его Светка и сделала то же самое.

А когда они подняли головы, отец строго сказал:

- Чтобы больше никогда так не делала, слышишь! Тебя мама хоть раз ударила?

Она сжалась от его окрика и промямлила:

- Не буду... Никогда больше не буду... Папочка, обними нас...

А ему больше ничего и не оставалось делать.

Так они пролежали несколько минут молча, обнятые им, - мама спиной к дочери, дочь спиной к отцу.

- Мам, можно я сегодня буду первая?

- Можно... - неожиданно ответила Ирина.

- Пап, ты слышал?

- Слышал.

И перенес свою руку на Светкины груди.

- Только не сильно их, они уже немножко болят.

- Да. Я не сильно.

- Лучше туда. Где совсем бело. К яське.

И он опустил ладонь туда, где совсем бело. К ясоньке.

- Мам, ты будешь смотреть?

- Да.

- Только мы сначала долго ласкаться будем. Во всех местах. Слышишь, папочка?

- Слышу.

- Тогда ласкай. А потом я тебя.

Он и в самом деле стал ласкать ее. Во всех местах. И ему было поразительно приятно. И он переглядывался с повернувшейся к ним женой, а та улыбалась глазами и даже давала устные советы, и ему, и дочери. Учительница.

- Подожди пап. Теперь я. У меня там в яське уже как хлющ. И в животе все вздрагивает. Нет. Мам, я сначала рассмотрю его. А то прошлый раз совсем не рассмотрела, откуда моя вторая генетическая половинка выскочила. Представляешь, это у него почти полкрови сейчас здесь. Наверное, целый литр.

- Ты что, литр. Меньше. Сравни с литровой банкой.

И обе стали перехохатываться.

- Слышь, мам, говорят, у мужиков сюда кровь из мозгов переходит. А мозги на это время малокровными становятся. Пап, это правда?

- Очень даже может быть, - засмеялся он.

- В это время, говорят, на них любую лапшу можно вешать. Они ничего путного не соображают. Это правда, пап?

- Кто это такое говорит? - совсем развеселился отец.

- Вообще-то никто. Это я так думаю. Из личных наблюдений. Я даже экспериментировала. С одним нашим учителем. Пока он прятался в стол своей мотней, я такой чепухи у доски наговорила, наши все чуть не ржали под парты, а он меня потом совершенно серьезно похвалил и высший балл выписал. Представляете? И еще было сегодня, самый свежий пример. В троллейбусе. Один кнок дострелялся глазами на мою попу так, что стал руками прикрывать бугор в штанах. И проехал свою остановку. А чего он вдруг у тебя мягким стал?

- Кровь в мозги возвращается, - снова засмеялся отец.

- Давай назад. Нет, подожди, я сама.

Она вскочила, навесилась над ним своей промежностью и стала целовать губками своей изящной девочки его головку, придерживая ее носитель ласковыми пальчиками. И смотреть ему в лицо, словно ожидая, когда оно побледнеет от малокровия.

А его мальчик хоть и был мягковатым, но вполне дееспособным и, только почувствовав влажную теплую мякоть, тут же соскользнул в ямку и уперся кончиком в еще не раскрывшееся отверстие. И Светка сразу это ощутила, и стала и сама насаживаться, и его подправлять, слегка подталкивая в нужном направлении... пока он не проскользнул сквозь тугой, но скользкий обруч и не устремился в сочную, податливую глубину... А она сразу прикрыла глаза и стала хныкать, жалобно и сладострастно, и пальчики убрала, потому что он теперь шел почти беспрепятственно, несмотря на то, что оставался все еще мягким...

- О-о-о-й... мамочка родненькая моя... как прикольно... как прикольно...

И насадила себя губками до самого подножия.

- Ой, замри папочка. Не делай ничего. Слушай.

И он на самом деле услышал. Слабые, нежные, но очень четкие пожатия ее влагалища, два раза у самого входа, потом легкие подрагивания снизу, потом колечком в самой глубине...

- Слышишь? - совсем тихим шепотом зашептала она, чтобы не спугнуть.

- Слышу, - таким же шепотом ответил он.

- А сейчас?

- Тоже.

- Ты понимаешь?

- Да. Зовет в него мою кровь.

- А сейчас?

- Чтобы вверх. Чтобы приподнять ее.

- А теперь? Слышишь? Он отвечает, отвечает... а-х-х-х-х...

Она шумно вдруг выдохнула весь воздух из легких и вытянулась изогнутой спиною над ним, будто проколотая на все тело, до самой шеи...

- Витенька, Витенька... - забеспокоилась вдруг Ирка, зачарованно наблюдавшая за их соитием. - Не надо... не надо так напрягать... она же у нее маленькая... совсем детская... ты растянешь, порвешь ее...

- Мама... - выдохнула ей Светка. - Какую чепуху ты несешь... Я из тебя какою громадиной вылезла... а ты все равно... как юная... бестия... с тонкой... дырочкой...

И насела еще сильнее, беспросветно прижав губки к отцовым волосам. И заходилась над ним волнами своего тела, плотным обручем схватившись за его твердый корень и качая внутри себя маятником вместе с влагалищем взад-вперед, взад-вперед, взад-вперед... от живота к позвоночнику, от позвоночника к животу...

А у него и правда в голове малокровие наступило. Будто он весь во влагалище дочери перелился. Всеми своими жизненными соками.

И Ирка замолчала, очарованная Светкиной грацией. А когда та как бы устала и опустилась грудью на отца, удивленно поинтересовалась:

- Где ты такому научилась?

- Я не училась. Папа так попросил. Точнее, не сам папа, а его... мой... мой мальчик-папчик.

И тут же очень строго глянула на маму:

- Только мне можно так его называть, поняла!

- Хорошо, только тебе, - улыбнулась Иринка, мягко поцеловав ее плечо. - Только тебе, обещаю.

И Светка успокоенно положила голову на плечо папе. А потом прошептала прямо в ухо, так чтобы мама не расслышала:

- Ты обещал меня сидя приколоть, помнишь? Я сейчас хочу. Только чтобы сначала. Нет, не надо, не сначала, а то мама скажет, что ее очередь. Не вынимай, прямо так встанем. Или ты уже хочешь маму?

А он в ушко ей:

- Давай маму немножко. А потом приколю.

- А как мы ее положим?

- Как ты скажешь.

- Тогда я ее сама поставлю. Покажу, как ты потом, в третий раз, меня. Только если она начнет брыкаться, подержишь, пока мы ее правильно выставим, хорошо?

[Sarikov]

Ирка почти совсем уже не стеснялась дочери, но отец не позволил ее "выставлять" и ваять из нее скульптуру, снисходительно, но не обидно согласившись при этом, что ничего не понимает в искусстве. Он очень бережно и ласково обращался с женой, избегая грубых несуразностей и поворотов, которые могли бы по его представлениям показаться безобразными в глазах дочери. Следил за выражениями своего лица, а краешками глаз за выражениями Светкиного. Радовался тому, как быстро вчувствовалась Иринка в диктуемую им гармонию движений и поз, как легко покорялась она естественности последовательностей, то безраздельно отдавая себя во власть намерений своего мужчины, то принимая сладкое вече инициативы с его тела на свое, то возгораясь собственной внутренней страстью, то впитывая в себя страсть мужчины, то выжигая его голубым пламенем своего взгляда, то растворяя себя в растворе его ласковых глаз... И в какие-то некоторые моменты Иринка таки оказалась в том самом положении, которого добивалась Светка, удивленно взиравшая на неестественно естественную естественность происходящего, и то и дело шептавшую одними губами: Боже, папочка-мамочка, как красиво вы любитесь, как красиво... И отец чувствовал, что она уже всем своим существом по-настоящему ощутила, что позы в любви не выставляются, а происходят сами собой... что в любви они вообще перестают быть позами, а становятся совсем чем-то иным, о чем слов в языках не бывает и не может быть... И тут же вдруг появилась рядом врачиха Флора, она тоже уставилась на них с Ириной, а потом на всех троих, изумленно вышевеливая что-то своими губами, будто увидела невидимое...

Когда он потом мягко опустил жену в постель, на короткое прощанье поцеловал ее подрагивающие веки, и затем они, наконец, рассоединились, он не выдержал и благодарно прикоснулся губами еще и к ее успокаивающейся щелочке, а Светка тоже не сдержалась и поцеловала ее живот и даже потянулась губами ниже, как папа, но он поднял ее личико к своему, показал глазами куда ей нужно целовать и она прижалась к его губам.

- Теперь меня, да?

- Теперь тебя, да.

Он пересел на край кровати и она воссела на него широко расставленными ножками, и смотрела при этом на маму, будто хвастаясь, как легко ее мальчик-папчик проникает в ее малюсенькое отверстие и потом скользит по ее узенькому гнездышку, а оно было совсем скользким, - она ведь все это время была вместе с ними и переживала своим влагалищем то, что происходило с ее мамой.

А мама в самом деле радовалась вместе с ней, она и думала весь этот вечер только об одном, о том, что ничего страшного, что у ее дочки все будет нормально, что у нее теперь уже совсем не болит, пока хотя бы с папой, а это уже очень много...

- Ты только ничего не делай, папа. Давай послушаем. Они так прикольно разговаривают между собой...

И они стали слушать.

И сразу стало так, будто две их разнополые плоти слились для самостоятельного общения, то что-то ласково сообщая друг дружке, то делясь какими-то своими воспоминаниями или впечатлениями, то как бы споря и перебивая собеседника собственными мнениями, словно пытаясь убедить в чем-нибудь своем или настоять на чем-нибудь своем, то снова мирясь и обласкивая друг дружку мягкими жестами, то будоража вдруг возникающими желаниями чего-то особенного, что они друг дружке якобы должны сказать или сделать... А их хозяева, затаив дыхание, пытались определить, как они это делают, какими мышцами, или связками, или еще чем-то; и пытались разобраться в смыслах сообщений, воспоминаний, пререканий, императивов, пожеланий и еще многого всякого, что происходило там внизу; и периодически тихо-тихо перешептывались, с радостным удивлением угадывая отдельные слова, предложения или фразы; и напрягались как струны несколько раз от сладостной спазматической боли, которая почему-то казалась им желанной, потому что несла в себе какой-то особенный, таинственный смысл, который тут же ускользал от них куда-то в глубину, как только они пытались в него проникнуть...

А потом на какое-нибудь время они оставляли их наедине, не беспокоя своим присутствием и Светланка каждый раз что-нибудь шаловливое или совсем не шаловливое для этого придумывала. Нежно рисовала выпяченными кончиками сосков что-нибудь у него на груди, и даже до живота ими дотягивалась, чтобы закончить рисунок, а потом вопросительно поднимала к нему смеющиеся глаза: угадал? Шептала ему на ухо какое-то странное стихотворение, которое она сочинила в лагере только для него одного, своего любимого папочки. Прикрывала ему ладошками глаза и требовала определить, в какую сторону смотрят ее зрачки. И он все время точно угадывал, а она этому почему-то не удивлялась.

А потом они снова прислушивались и восторженным шепотом делились одинаково угаданными словами. И снова застывали от таинственно сладостной боли ущемлений, то совсем мягких, то тугих и жестких; то только кольцом устья, то почти всем влагалищем; то мягкими волнами, то грубыми схватываниями, будто в намерении навсегда оставить его в себе...

Светланка совсем этого не пугалась и улыбалась ему глазами, ясно намекая на то, что и ему нечего бояться, они там просто так разговаривают...

А он все удивлялся сам в себе, - почему никогда раньше вообще об этом не слышал? Ведь кто-то должен был такое же ощущать. И это обязательно было бы известно всем. Может, это потому, что дочь? Его плоть, его гены, "отпочкованная" часть его "Я"... Ведь с Еленой Андреевной хотя и было что-то похожее, но совсем не то. И совсем не так. Может, только в кровном родстве и достижимо это странное, таинственное ощущение автономного от сознания общения мужской и женской плоти? А может, нельзя его людям, опасно? Может, потому повсюду и запрещены такие связи? Религиями, культурами, нравами, моралью...

А Светланка тем временем выпустила его к маме, и снова изумлялась: вы так все время, да? А они отвечали, что конечно нет, по-разному у них это бывает, почти всегда по-разному. И грубо бывает, и совсем развратно даже, и как угодно бывает, но всегда так, что им еще больше хочется друг друга любить и любить.

Светка все-таки поймала момент, указала глазами на открывшуюся мамину попку и прошевелила ему губами: посмотри, как сжимается дырочка, почему это так? И ты прошлый раз меня о том же просил. А он не нашелся, что сразу ей ответить, и тогда она подставила себя так, как хотела выставить маму и призывно завиляла хвостиком, чтобы и мама это увидела и уступила папу ей, а та сразу так и поступила.

И он вдруг вспомнил Елену Андреевну в таком же положении, а потом Иринку при ней, и что тогда с Иринкой бешенное происходило из-за его сверлящего взгляда, и вдруг испугался, что и со Светланкой сейчас такое же произойдет, и не стал ее перевозбуждать, а только очень нежно щекотать ее стеночки шершавой короной своей головки.

А она выставилась так, что как бы нарочно демонстрировала ему: смотри, как и у меня попочка все время сжимается и разжимается.

А чуть позже стала донимать их вопросами, почему это так, откуда в природе такое презрение к человеку, что она соединила в одном месте диаметрально противоположное, чуть ли не смешала такое божественное наслаждение с дерьмом...

И они вместе перебирали возможные ответы, смешные и очень грустные, забавные и очень политические, и другие всякие, самые разные.

А потом Светланка стала рассказывать забавные истории из ее невеликой жизни, окрашенные в наивные детско-эротические тона, а еще стала игриво беситься вокруг папы, изображая нечто таинственно-мистическое из голливудских жутиков.

- Бесенок ты наш маленький, - ласково гладил ее отец.

- Чертенок.

- Почему чертенок?

- Бесенков с девочками между ног не бывает.

- А чертенки бывают?

- Конечно. Ведьмочки.

- А как же бесята размножаются?

- А зачем тебе знать?

- Интересно.

- Через задницу, - засмеялась она игриво, будто и вправду была особо осведомленной особой в мистических вселенных мирах.

И так до глубокого поздна они то болтали без умолку, то затихали языками и переговаривались взглядами, то наслаждались или баловались своим мужчиной, пока мама вдруг не сообщила:

- Доченька, папа скоро не выдержит, он уже еле сдерживается...

И Светланка сразу призывно расставила свои ножки, потому что сегодня была ее очередь, потому что она ждала этого момента почти целый месяц, потому что она сегодня еще не видела радуги, которая появляется между ними в предчувствии божественного блаженства... И любящий муж тут же перевоплотился в любящего отца, и вошел в любящую его дочь, и в те самые мгновения, когда перед их очами засияла таинственная радуга, оросил ее глубокое ложе обилием отцовского сока, и еще долго лежал на ней, пока она трепетала мягкими стеночками по телу своего благодающего мальчика-папчика...

Он вышел потом в ее комнату и подготовил постель, а затем перенес ее на руках и уложил, чтобы она немного поспала, потому что обмываться она все равно ни в какую не соглашалась, заложив между ног салфетку, чтобы у нее не пролилось...

Когда он вернулся, на постели рядом с его женой сидела обнаженная Флора. У нее были неестественно дымчатые глаза, и он сразу понял, что она не настоящая.

Устал, наверное. Или чокнулся.

- Ты ее видишь? - спросил он у Ирки совершенно безразличным голосом.

- Кого?

- Никого.

Провел рукой по воздуху, там, где висели Флорины груди. Они пошли вслед волнами и Флора быстро растворилась.

- Боюсь, что я слегка приболел. Мозгами. Застойное малокровие, наверное. Или что-то вроде этого.

- Это не ты. Скорее я.

Он сел на то место, где только что сидела Флора.

- Светка такая счастливая от тебя, - погладила Ирина его по руке. - И я от нее. У нее совсем не болело, да?

- Немножко было.

- Когда?

- Когда сидела.

- Ты ее разбужируешь. Но это не страшно. Лишь бы прошло.

- Больше, чем надо, не разбужирую. Она очень эластичная. Лишь бы прошло.

- А я так уж точно чокнулась. Так приятно видеть в ней твою женщину... У нормальной матери такого не может быть.

- Она моя дочь, а не моя женщина. Я ни на секунду об этом не забываю.

- Она лучше меня?

- Она ребенок. Наш ребенок. Она не может быть ни лучше, ни хуже.

- Мы правильно делаем?

- Правильно.

- Дай Бог, чтобы это так и оказалось... Как с мамой. С мамой я не сомневаюсь. Жалко только очень, что так долго мы тянули с этим... целые восемь лет.

- Почему именно восемь?

- Она после рождения Сережки в тебя втрескалась.

- Откуда ты знаешь?

- Ниоткуда. Просто чувствовала. А ты нет?

- Нет.

- Лопух. А жаль. Как было бы здорово, если бы ты тогда ее трахнул. В самом начале.

>Трахнул, - вдруг сознался он. - Когда ты в роддоме была...

[Sarikov]

Ирка вскинулась плечами и уставилась на него пронзительным взглядом:

- Правда? Ты... не врешь?

- Не вру.

>А почему мне не сказал?

>Стыдно было. Я этот стыд все жизнь потом в себе нес, как кошмар. Да и сейчас еще несу...

>А я не почувствовала... Почему?

>Не знаю.

>И правильно, что не сказал. Я даже не представляю, как тогда повела бы себя. Я очень ревновала тебя к ней.

>А говоришь, что было бы здорово.

>И у вас тогда получилось?

>Да. И намека на спазм не было.

- Господи... - прошептала она вслух, - все же могло было... быть совсем иначе... ты же мог ее вылечить еще тогда...

И лихорадочно зашептала ему прямо в лицо, будто боясь, что кто-то подслушает:

- Светку, Светку только не оставь на полпути, слышишь? Что угодно с ней делай, только чтобы прошло... Может, пусть попробует с кем-нибудь еще, как мама с Борисом?

- Не знаю... Нет. Не дам. Она еще ребенок. Просто не могу, и все.

- Она уже не ребенок... Она уже женщина...

- Все равно. Не могу. И не говори мне об этом. Я сейчас ее никому не дам. Страшно. Жутко страшно. Не знаю даже, как это выразить словами.

>Слышишь, а ты... больше никого от меня... не скрыл?

>Скрыл... - как-то совсем потерянно ответил он после долгой паузы.

>Не скажешь?

>Не знаю. Не сейчас. Сейчас не смогу. Прости.

>Я же теперь буду мучиться догадками.

>Лучше уж мучайся. Я, кстати, мучаюсь. Ты меня с мамой намеренно свела на ту ночь?

>Нет. Что ты! - всполошилась она. - Клянусь тебе. Так само собой вышло. Я только потом сообразила, что получилось так, будто я все ради мамы подстроила. Особенно, когда начала тебе пудрить мозги.

>Пудрить мозги?

>Ну, по поводу Димки. Жеманничала. Чтобы ты сомневался. Будто и на самом деле я его придумала.

>Зачем?

>Не знаю. Издевалась, наверное.

>А на самом деле?

>Все было именно так, как я тебе рассказывала. И знаешь... я после этого очень много передумала всякого... Ведь это была дикость на фоне нашей прежней жизни... даже несмотря на наши фантазии... Это было на самом деле невозможное само по себе событие... Мы бы   с а м и   на него никогда не отважились... И ты бы не вылечил маму... и ни за что в жизни не полез бы губами в Светкину писку, а тем более не засунул бы в нее свой член, да еще в моем присутствии; и все сейчас было бы совсем иначе, - мама так и оставалась бы калекой, долбала бы себя по ночам искусственным членом до самого климакса, а может, и еще чего хуже сделала, - я у нее последнее перед этим время снова стала замечать предсуицидальные симптомы, ведь тот раз, о котором я тебе рассказала, был не первым; и Светланка... ей пришлось бы повторить судьбу своей бабушки, а может, в еще худшем варианте...

- А все Димкин палец, - сказал он вслух с шутливо-подкольной улыбкой. - Может, давай я отыщу его, отрежу этот палец, заспиртуем и повесим в угол комнаты вместо иконки...

Она перевернулась на спину, разбросала руки и ноги и с мечтательной улыбкой сказала:

- Он далеко... А как было бы классно, если бы вы прямо сейчас напару меня в две дырки выдолбали... тонким и толстым... с двух сторон... Посмотри, как она зашевелилась. Это на тебя. А на него задница задергалась... Помнишь, у мамы я раком к тебе выставилась? Помнишь? Как я тогда и его туда захотела!

- Тебе нравится в попку?

- Как тебе сказать... само по себе - нет. Да и слово это никак не подходит. Это в особом таком состоянии появляется вдруг желание, чтобы тебя... расперли изнутри и снаружи... и вообще, тогда, когда особой мужицкой грубости к себе хочется. А вот палец в попку, - это почти всегда приятно. Возбуждает. Только не сухой, - скользил чтобы. Особенно, когда и член внутри, в писке. Но не обязательно. Помнишь, я Жану на пальцы плевала? Вот тогда - правда короткое время - очень приятно было. Когда он ее пальцами готовил.

- Это не Жан был. Славка.

- Да? - удивилась она. - А мне кажется, Жан.

- Жан под тобой был, в твоей девочке сидел.

- И правда... целоваться лез. Слушай, я педерастка, да?

- Женщин так, кажется, не называют...

- Почему?

- Не знаю. Кажется, с женщиной это всегда считалось нормой.

- А ты как думаешь?

- Да и я, в общем, так думаю. Нормально это. Для мужчины, - нет. А в женщину можно. Женщина ведь принимает в себя, - в этом ее природа. Если ей это приятно, значит, природой как-то оправдано, предусмотрено.

- Но там же грязно. Прямая кишка. Вы же там своей головкой дерьмо месите.

- Я почему-то этого не чувствовал. Честно. И не думал об этом. Мне вообще казалось, что вокруг него - только стенка. Может она там так сокращается?

- Нет. Ничего там не сокращается. Если б сократилось, - был бы ты тогда весь в дерьме. Надо у Флоры спросить, она должна об этом все знать. Это же из области сексопатологии. Слушай, а ты?.. мог бы?

- В себя? Нет. Исключается. Я все женское только через тебя чувствую, через твое тело. Оно ведь и мое тоже, - в том смысле, что иногда я ощущаю его из твоего "Я". А через свое тело, - только мужское. Я не могу представить своего тела женским. Мне твоего достаточно.

- И чувствуешь, как в меня входит чужой член?

- Да.

- А что ты чувствуешь, когда я с Катькой?

Он задумался, не зная, что ответить. И промолчал.

Она не стала настаивать. Продолжила свое:

- Знаешь, у меня такое ощущение, что все, что с нами происходит в последнее время, - откуда-то свыше запланировано... Только ты не смейся, хорошо? Я серьезно. Будто мы под каким-то колпаком оказались, и все происходит по заранее написанному сценарию, с какими-то заранее определенными целями... Вылечить маму, Светланку... Поженить Витьку с Катькой... зачем-то. И тут же этой Флориной компанией намекнуть, - зачем именно. Ты не ощутил во всем этом намека? Мне даже иногда кажется, что я чувствую на себе чьи-то чужие взгляды, совсем чужие, - оттуда, сверху, из-над колпака, - будто кто-то проверяет, все ли правильно с нами происходит... Поехала я, да?

- Поехала. Вместе мы поехали.

Она растянула свое голое тело в почти детской потягусеньке.

- Снова хочется. Я ни разу не кончила.

- На сегодня я пас. Завтра.

- Почему мне все время хочется? Раньше я только тебя хотела и больше никого. Правда, никого. Так, может быть, слегка кое-кого, не по-настоящему. Легкое кружение гормонов. Во всяком случае, и в голову не приходило отдаться. Или взять. А сейчас... шесть чужих мужиков за два месяца перепробовала. Да еще как... Во все отверстия. И дам еще, если не остановишь. Прямо сейчас дала бы. Особенно в твоем присутствии, чтобы ты рядом был. Мне рядом с тобой ничего не страшно и ничего не стыдно теперь. Может, это возраст такой подошел? Или потому, что ты разрешаешь? Почему ты мне разрешаешь? Ты думал над этим?

- Думал.

- И что получилось?

- Мы слишком с тобой соединились. Не по мерке.

- Не слишком. Мне так нравится. Плевать мне на мерки.

- Знаешь, видимо есть глубокий общественный смысл в том, чтобы в нормальной семье царило частичное взаимонепонимание, периодическая вражда, рукоприкладство, недоверие, подозрения и все такое прочее. В определенных, конечно, дозах. Чтобы все члены семьи чувствовали себя раздельными. Самонедостаточными особями. А мы с тобой как бы в одну особь слились. Которая тоже вдруг - в свою очередь - оказалась как бы самонедостаточной... и ей теперь нужны новые, недостающие половинки...

- Флора, наоборот, назвала нас вроде как самодостаточными.

- Она так не называла. Она другое в виду имела. И вероятно она права. Познав полностью друг друга, мы стали самкой-самцом, вроде как одной особью виртуально, а двумя, - мужской и женской половинами, - физически. Поэтому мы и показались ей сильными. Может быть и самодостаточными. Потому что во мне живут не только мои, но и почти все твои ощущения, а в тебе почти все мои. Флора влюбилась в нас обоих сразу. И Катька тоже. Даже дети нас мамчиком-папчиком считают...

- Светка меня крепко отлупила. По-настоящему.

- Внутрисемейный инстинкт. Ты обратила внимание, как она сказала слово "надо"? Бессознательное стремление к раздельности. Или внесознательное. Или подсознательное. Не знаю, как правильно.

- Но ведь и без нас есть много очень дружных семей, без всяких там взаимонепониманий. И в сексуальных познаниях друг друга вряд ли кто-нибудь от нас отстает. Даже судя по случайным обмолвкам, - такое вытворяют, что даже нам в голову не приходит. Да плюс к этому то, о чем никто никогда не расскажет, - есть ведь и такое, это же самая тайная часть жизни. Почему же другие так не сливаются друг с другом? В одно целое.

- Вероятно, дело не в том, что вытворяют, а в том, как вытворяют. Подавляющее большинство супругов даже в самом обоюдоинтимном держат друг друга на какой-то дистанции. И не ведут виртуальных разговоров.

- Ну и пусть. Не хочу я иначе. А ты?

- И я. Да мы и не сможем уже иначе. И лягушонку ты еще попробуешь... знаешь, мне самому хочется тебя еще раз такой увидеть...

- Подожди, так ты, значит, считаешь, что это твоя, мужская часть моего существа наслаждалась Катькой? - вдруг вернулась к неотвеченному ранее вопросу Ирка, хитро улыбнувшись.

- Может быть что-то в этом роде.

- Ты уверен? - так же лукаво засомневалась она.

- Может и твоя. Не знаю.

- Твоя, твоя, - как бы успокоила она его. - Хотя, если честно, я тоже не понимаю, что у меня с нею происходит...

Они помолчали немного, разделившись мыслями. Потом Ирина спросила:

- Что будет с нами дальше?

- Утихомиримся, наверное. Перебесились немного, может что-то еще пару раз произойдет... А потом надоест.

- Да? А лягушонку? Ты только что обещал. А я и еще придумала, как у меня получится. Совсем по-другому. Только нужно семь мужиков. И чтобы руки ласковые и сильные. Тебе не противно?

- Нет. Флора в чем-то права. Мне приятно видеть, как ты хочешь мужчину. Как тебя ласкают и мнут чужие руки. Во всех местах. Как у тебя торчком встают на них соски и вздрагивает живот от желания. Как ты расставляешь ноги и подставляешь нашу девочку, - понимаешь, я ее чувствую, как нашу, а не только твою. Как позволяешь в нее входить. Как целуешься. Мне приятно осознавать, что я тебе это разрешаю.

- А с кем больше всего?

- С Катькиным Витькой.

- И мне тоже. А еще? Их должно быть шестеро. Не считая тебя.

- Больше пока не знаю. Может быть этот вожатый.

- Я видела, как ты смотрел на его Таню. Ты ее хочешь?

- Да.

- А еще кого?

Рядом с Иринкой вдруг снова появилась обнаженная Флора. Ирка испугалась и отпрянула от нее.

- Она не настоящая. Иллюзия, - успокоил ее Виктор.

- Ты тоже ее видишь?

- Да.

- Такого с нами еще не было. Ты ее хочешь?

- Может быть. Я точно не знаю. Я хочу маму и тебя. А сегодня как-то по особенному и Светку захотел. Совсем по-особенному. Даже испугался. Она... как женщина... вообще ни на кого не похожа. Даже на тебя, хотя именно тебя я в ней и чувствую. Я... считал совокупление с нею таким, знаешь, жгуче-стыдным отцовским долгом... а тут вдруг почувствовал в ней женщину... которую я могу страстно хотеть... и, боюсь, что... Нет, знаешь, я сегодня очень четко понял, что на самом деле я по-настоящему хочу только вас троих. Как будто вы один человек, которого я по-настоящему люблю. А всех остальных как бы. Как бы хочу.

- Может и я всех этих чужих хочу "как бы", а? Слушай, а что будет, если я дам Сережке? Вроде как тебе, только совсем юному?

- Не знаю. Думаю, что не надо. А у тебя что, появляется такое желание?

- Нет. Боже упаси. Даже подумать почему-то страшно. Меня аж передергивает изнутри от такой мысли. Как вспомню твои муки тогда, со Светкой, первый раз... А если он вдруг... сильно захочет? Он ведь скоро поймет, что его сестра с тобой... любится.

Виктор глубоко вздохнул.

- Скажешь тогда мне. Что-то придумаем, чтобы без этого обошлось...

- Что она вышептывает?

- Зовет нас к себе. В свою семью.

- Пристала... Слушай, я совсем почему-то не запомнила в себе ее Валентина. Помню, как он в самом начале мою грудь осторожно облапывал, - руки у него и в самом деле какие-то чудесные, как-то по-особенному ласковые. Знаю, что он тоже заходил в меня, а вспомнить, какой он, не могу. Может, он не вонял, как Мишка? Давай с ними двоими еще раз попробуем, а? Ты согласна? - совершенно серьезно обратилась она к призраку. - Господи, она сказала "да". Как настоящая.

- Не знаю. Боюсь, мы разрушим их семью. Не хочу. При всем, что с нами там случилось... я думаю, что то, что она придумала и создала, достойно какой-то степени уважения. Может, нам противно оттого, что не мы это создали, что там другая матка и все принадлежит ей, и запах ее, и разговоры, и манеры...

- А давай пригласим ее одну. Ты будешь трахать, а я смотреть. Интересно, - что и как она умеет. Смотри, она снова согласна.

- Она тебя тоже хочет. Не исключено, что даже больше, чем меня.

- Нет. Я не смогу. Совсем не смогу. Это точно. Не потому, что именно она. Вообще. Не смогу я с женщиной.

- А как же с Катькой?

- Не знаю... Это совсем другое. Катька - это Катька. Мы не лесбиянки. А с Флорой я и раздеваться не буду.

- Нет. Нам нужно сначала разобраться в себе. У меня ты не одна. У меня тебя трое, - настоящая, прошлая и будущая. Да и Катька еще, на мою голову... тоже как бы моя...

- Ладно. Ты прав. Я согласна. Давай разбираться. А то уж очень далеко я зашла в своих фантазиях... О Господи!

- Что? - испугался он ее внезапному вскрику.

- Флора.

- Что Флора?

- Ведь она же... она же и есть сексопатолог...

[Sarikov]

- Мам, пап, а вам не кажется, что нас охмуряют? - спросила Светланка за завтраком.

Она и в самом деле проснулась раньше всех и согнала их с постели в ванную, потому что сами они точно проспали бы. А им ведь на работу. И завтрак роскошный организовала. Калорийный. Для восстановления растраченных сил.

- Кто и в чем охмуряет?

- Не знаю пока. Какая-то посторонняя сила. С этой моралью, нравственностью, обычаями... И вообще, с самоосознанием человека, даже в глобальном смысле. Не кажется?

- Философ. Откуда ты это взяла?

- Из себя. Из тебя. Из мамы. Но я и раньше об этом думала.

- Так. Ну и какие по этому поводу предварительные умозаключения?

- А например, такие. То, что мы с тобой любимся, это всего-навсего против обычаев. А на самом деле это абсолютно нормально. Мы же родные. Наоборот, ненормально, когда не любятся. Когда даже не обнимут. Не поцелуют. Не помогут разобраться в себе. Как в большинстве других семей. Будто чужие. Будто сами предлагают своих детей улице, - мол, берите кто попало, воспитывайте наше дитя, а то нам как-то стыдно. Или не положено. И берут, кто попало. И воспитывают во все отверстия, как попало. "Ой, девчата, я пропала, меня любят, как попало", - песенка такая есть.

- Обычай как раз такой, чтобы девушка до свадьбы нетронутой себя сохраняла.

- Ой не смешите. Это во-первых, я к этому еще вернусь. Есть и во-вторых. Вот так выскочи нетронутой, а потом жених оказывается совершенно неподходящим, например по поту. И всю жизнь мучайся и тайно под других подлезай. Или оставайся мамой-одиночкой.

- При чем здесь пот?

- Запах. Запах пота и сальных желез должен совпадать. Ну, не в смысле одинаковости, а в смысле совместимости. Как у нас троих. У всех разный, а всем одинаково приятный друг другу. Я видела, как ты ко мне принюхивался. И подмышками, и там, в моей яське. Я тебе приятна. Правда же?

- Правда.

- И не только запах. Многое другое тоже обязательно важно. Помимо влюбленности. Прежде, чем создавать семью, нужно проверять друг друга на совместимость.

Родители изумленно переглянулись между собой.

- Ладно. Теперь о "во-первых". Почти вытекает из "во-вторых". Но на самом деле это особенно самостоятельная линия. Интимная близость у людей не только для деторождения. Я теперь в этом уверена. У нее есть еще по крайней мере одна, не менее грандиозная функция. Соединять совместимых людей между собой. Не обязательно по двое. Наверное и группами. И разделять несовместимых. Природе зачем-то это нужно. Я пока не додумалась, зачем. Хотя кажется, что-то уже начинаю понимать. Ну все. Вам уже пора. Собирайтесь быстро, а то опоздаете на работу. Потом договорим. У нас впереди еще вся жизнь.

Мы все так думаем. Никогда не зная в точности, сколько ее на самом деле остается.



Примерно за полчаса до окончания рабочего дня Катька подозвала Виктора к телефону. Многозначительно и удивленно показала ему глазами, - мол, очень интересненький звонок.

Он услышал почти детский девичий голос:

- Вы Виктор?

- Виктор. А вы?

- Как вы называете разъемы электропитания?

- Так и называю.

- Скажите так, как Косте. Я должна быть уверена, что это именно вы.

- Вот как... Ну, мамчики-папчики например.

- Он к вам больше не придет. Его убили. Из-за этого. О вас никто не знает. Только не ищите его. И спрячьте. И сохрани вас Бог.

И тут же послышались короткие гудки. Она прервала связь.

Гром среди ясного неба. Он так и чувствовал, что с этими световодами что-то нечисто.

- Балуется детвора, - сказал он Катьке, проходя мимо ее стола. - А как они меня спросили?

- Девчонка. Видно, совсем сопливая. Попросила Виктора позвать. Я спрашиваю: Фролова? А она: у вас и другие есть? Нет, говорю. Тогда, говорит, наверное, Фролова. Прикололи?

- Почти.

- Ну скажи.

- Да нет, я ничего не успел понять. Как у тебя дела?

- Все в порядке. Жду.

- Ждешь?

- Да. Момента. Привет передай. Пламенный.

- И ты тоже.

Она удивленно подняла брови и отрицательно покачала головой.



Пять световодов лежали в отдельной коробочке из-под тюбика алмазной пасты. Каждый был тщательно и очень бережно упакован. Он сам придумал способ их содержания для безопасной транспортировки. Теперь решил переупаковать. Для возможного длительного хранения.

- Пап, что это?

Сзади к нему неслышно подошла Светланка.

- Ничего. Заказ. Сейчас надо отвезти.

- Это брошки?

- Да. Что-то вроде этого.

- Какие красивые... Ты сам их делал?

- Почти.

- Ты получишь за них что-нибудь?

- Не сейчас. Может быть потом. Ладно, иди, не мешай. Помоги лучше маме.

Она послушно вышла из комнаты, услышав в его голосе что-то необычное, настороженное.

Плохо, очень плохо, что она это увидела, - подумал он, когда по его коже вдруг рассыпались мурашки от какого-то тяжелого предчувствия. Он не знал, да и не мог знать, что еще придется вынести из-за этого левого приработка его дочери. Но он всегда чувствовал значимые события наперед, и верил своим предчувствиям больше, чем сознательным прикидам и расчетам.

Они и в самом деле похожи на брошки. Особенно последние три, самые крупные, почти в пять миллиметров диаметром. Красавцы. Их вполне могли носить на груди великосветские дамы. Если конечно задок оформить в соответствующую оправу. Из золота или платины.

Он уже не задумывался, для чего они предназначены. Светка все ему подсказала.

Все предыдущие были миниатюрными, вроде булавочной головки. И тоже требовали на задок оправу. Разрешение, конечно, значительно хуже, чем у последних, но и не слабенькое, на многие километры потянет...

Вот оно, значит, как.

И детский девичий голосок... Сколько ей лет, интересно? Совсем ребенок. Младше Светланки, наверное. Кто ее в это втянул? Какой-то Эмпиратор? Или Костя? Или Гуляев? И зачем он сам втянулся в эту работу?

Он вдруг вспомнил, как делал эти последние экземпляры. Сколько вдохновения, сколько незабываемых часов какого-то внутреннего откровения пережил он в работе с ними. Он будто сам изменился, стал совсем другим. Елена Андреевна... Иринка... Катя... именно тогда все началось... этот странный, почти мистический поворот в его жизни, в жизни всей его семьи, эти удивительные его поступки, за которые, по-видимому, еще придется расплачиваться...

И как они на самом деле прекрасны, эти световоды. Сколько в них внутренней и внешней гармонии... Пожалуй, это лучшее, что он сделал за всю свою предыдущую жизнь...

Рядом с прекрасным всегда дерьмо. Это такой закон в человеческой природе, что ли? Он вложил в эту работу часть своей души. Не как бы, а на самом деле. Он это чувствовал. А где-то совсем рядом, - и он это тоже вдруг почувствовал как наяву, льется из-за нее чья-то невинная кровь, останавливаются сердца, и грязь, грязь, грязь, грязь...

Он почувствовал вдруг на спине чей-то взгляд и оглянулся.

В кресле, лицом к окну, сидела Флора. Она была одета точно так, как во время предыдущего своего визита к ним. И даже сумочка та же. Или косметичка.

Только на этот раз она была не настоящей.

И одежда на ней висела как-то не так. И сумочка была для нее как бы чужая. И сама она была как бы не та.

А ее дымчатый взгляд он так и не смог прочитать.

Хотя пытался это сделать все время, пока она находилась в кресле. И пока не растаяла совсем...

Примечания:


1  Сочинитель песни "В лесу родилась елочка" автору, к сожалению, неизвестен

[Sarikov]

ВСе это очень сложно...но надеюсь найдет своего читателя...

[Ф-Е-Я]

Что ты Сариков, ты ведь видел, я читаю потихоньку.....Жди похвалы!

[Sarikov]

Если понравится-продолжу....

[zampoteh]

С удовольствием прочитал несколько раз. С огромным нетерпением жду продолжения этой криминально-морально-эротической истории. Зацепило сдорово.

[Sarikov]

Наконец то...немедленно печатаю продолжение....

[Sarikov]

ИТАК ,ПРООЛЖАЕМ....

7. ДОЧЕНЬКА,ДОЧУРКА....

В дверях лаборатории показался Варламов, и все головы - как по команде - повернулись в его сторону.

- Тебя, - выразительным жестом сообщил он, встретившись своим дальним северо-восточным взглядом с Виктором Фроловым.

Ну вот, опять "витюха" какая-то на мою голову, - сразу понял Виктор.

То же самое поняли и все его коллеги. Витюхами назывались особо хлопотные, занудистые работы, которые шеф принял за правило сплавлять именно ему. Они потому так и назывались.

В небольшом кабинете шефа в молчаливом ожидании сидели три посетителя, по физиономиям которых безошибочно можно было определить потенциальных заказчиков.

Одним из троих оказался Витька.

Так. Значит, снова "титаники"1. И снова Витька. Пути Господни расписаны, как по нотам.

Двое его соратников, - дама, явно бухгалтерская (ага - значит, дело пахнет серьезным торгом!), и быстроглазый мужичок, явно из породы уговорников, - тут же повернули заинтересованные взгляды к вошедшему спецу. А Витька только кивнул в знак приветствия, не отрывая взора от поверхности стола. Он выглядел потеряно-растерянным и в чем-то виноватым. Виктор принял это на свой счет, но ответного расстройства чувств демонстрировать, естественно, не стал.

- Посмотри, - небрежно кивнул на кипу копирок шеф, лишь скользнув по Виктору взглядом, - но это был как раз тот замечательный взгляд, который все его подчиненные обязаны знать назубок, - давай, мол, накручивай на всю катушку, а я потом буду с ними разбираться. И сразу перешел к своим как бы неотложным настольным делам.

К пояснениям, как и ожидалось, приступил уговорник, поочередно раскладывая чертежи на поверхности посетительского стола. И уже минут через десять картина перед Виктором вырисовалась почти во всех своих деталях. Прямо скажем - картина, очень его взволновавшая.

Это была авторская работа.

Настоящие авторские произведения он угадывал на раз, - от них у него в поддыхе появлялась характерная щекотка. И автора он себе представил моментально, - не по внешности, конечно, а по своему существу, - КаБэшный "пацан", емеля, из тех самых, на ком висит вся черновуха, но чьи идеи и инициативные наработки фильтруются всеми великими начальниками с особой тщательностью, - ведь из них и строится величие их собственных достижений. Обычно КаБэшные пацаны (здесь нет никакой связи с возрастом) происходят из породы так называемых неудачников, - собственных карьер у них почти не бывает, зато карьеры их произведений нередко оказываются головокружительными, конечно, если их в самом начале не обламывают в Лету2.

Именно такого рода облом предстал перед глазами Виктора.

Миниатюрный механизм, зафиксированный в чертежах, являл собою нечто вроде сустава, - скорее всего, для какого-то манипулятора, - с очень сложной конфигурацией трущихся поверхностей. Тот, кто эти поверхности шлифовал, - а делалось это явно стандартным набором технических и идеологических средств, - самым похабным образом запорол не только готовые детали (разговорник чуть ли не трясущимися руками открыл перед Виктором пенал с тремя пострадавшими экземплярами), но и саму идею. Точнее, конечно, не саму идею, а уникальный способ ее решения. А то, что решение было просто потрясающим, - кому-кому, а Виктору пояснять не было необходимости.

Это был настоящий "вечный зацеп". Если конструктору удается его поймать, трение рабочих поверхностей не только не изнашивает их, а наоборот, неизбежно притирает так, что функциональный эффект становится вечным и почти неизменным. Надежность выше разумного, - две или более частей становятся из раздельных по-настоящему единым целым, и функционирует это целое, пока не сотрется все целиком, чего, впрочем, на самом деле практически не бывает, поскольку значительно раньше выходит из строя все остальное.

Достичь в конструкторском решении такого состояния, когда поверхности держат сами себя, не так просто, как может показаться. Почти каждый, кто начинает этим заниматься, попадает в плен мучительных поисков и неизбежных тупиковых разочарований, - такова сама по себе природа этой проблемы. Приходится проделать огромную работу, чтобы придти к той позиции, когда становится понятным, что недостает мизера, но этот мизер в уже задействованных параметрах принципиально недостижим, и тогда вся предыдущая работа оказывается напрасной, а начинается новая, с нуля. Самое болезненное то, что она таки начинается. Непременно. И не однократно, а до тех пор, пока не удается вручить себя некому внутреннему проводнику, - как правило, неосознаваемому, - который последовательно, через множество удач и неудач приведет таки к этой деепричастной мелочи.

Виктор знал, что увидеть вечный зацеп в чертежах обыкновенный человек с налету не в состоянии, - даже самый сообразительный; это вообще очень трудно, ведь кончик решения всегда находится в какой-нибудь мельчайшей деепричастной мысли, которую различить может только тот, кто думает на том же языке, что и его создатель.

Поэтому его хотя и возмутило, однако ничуть не удивило, что бедолага шлифовальщик запорол эту работу, - он думал другим, обычным языком. И, конечно, ничего не видел. И видеть не мог.

И этим бедолагой, скорее всего, оказался Витька. Шлифовал, конечно, не сам, но, видимо, именно он подсунул детали обычному шлифовальщику. Это можно было легко определить по характеру той напряженности, которая чувствовалась между Витькой с одной стороны и двумя его соратниками с другой. А может, и сам. Уж очень виноватым он выглядел. Есть такие любители казаться мастерами на все руки.

Виктору вдруг стало жаль его. И снова захотелось как бы защитить... Особенно в тот момент, когда разговорник передал Витьке слово для разъяснения непосредственных причин и следствий содеянной гадости. Эту глубокую растерянность в его глазах он уже однажды видел, - тогда, когда Катька заставила его раздевать себя перед ним и для него же, Виктора. И вот теперь почти то же самое повторяется...

Ну какого черта лезть в такие дела напропалую!? Детали-то не просто дорогие, - бешено дорогие. Здесь простым выговором не отделаешься...

Однако, ощущение жалости продолжалось недолго, - до того самого момента, пока их взгляды, наконец, не встретились. Виктор просто опешил от неожиданности. И никак не мог сообразить, почему он сразу не понял главного, - тем самым емелей как раз и был этот самый Витька!

- Какого же х.. ты это позволил? - недоумевающим тоном спросил он его, совершенно забыв, где они находятся и кто находится рядом с ними.

Дама подскочила своими бухгалтерскими глазками, как ошпаренная. Глаза шефа выпятились двумя пятаками из орбит в явной готовности выкатиться оттуда на стол. А уговорничьи моментально сузились, что-то лихорадочно просчитывая в воздухе над чертежами.

- Я такие вопросы не решаю, - совсем потупившись, ответил Витька.

- Извините, - растерянно пробормотал Фролов всем присутствующим, когда до него дошло, что именно он только что сказал. И тут же вспомнил о священном правиле, установленном шефом, - накручивать, накручивать накручивать...

И стал старательно накручивать.

И вскоре заметил, как у шефа отлегло от сердца, хотя пятаки все еще блестели возмущением по поводу его безобразной выходки. Да еще при даме. До этого он и сам от Виктора ничего подобного не слышал.

- Сможем исправить? - своим, хорошо натренированным "правильным" тоном спросил он его.

- Не попытаться исправить такую вещь, - не только грех, но и преступление. Сделаем все, что только возможно. Даже если это невозможно. Даже за бесплатно.

"Что ты несешь, придурок? - прочитал он в блистающих негодованием пятаках шефа. - Кто тебя просит выпендриваться?"

Но вслух тот ничего такого, естественно, не выговорил. Оставил на потом.

- Хорошо, - сказал, - попытаемся забесплатно. Насколько это возможно.

И они приступили к обсуждению деталей.

[Sarikov]

*

"Забесплатно" вылилось в сумму, от которой титаники покрылись белыми пятнами, но, тем не менее, после некоторой торговли согласились, - правда, с минимальным задатком. И даже выглядели очень довольными, с облегчением заполняя бланки договора и ничуть не сомневаясь, что уже через два часа пришлют их заверенными личной подписью директора.

Витька к канцелярии отношения не имел и с удовольствием откликнулся на предложение смыться в кафе напротив, - до обеда оставалось всего около получаса. Там он сразу раскололся более подробной информацией, - он был так возбужден, что мог бы выдать сейчас Виктору все секреты, какие только знал. Это действительно были суставы для промышленного робота, - элемент небывало крупного заказа одной очень серьезной иностранной фирмы, над которым они работали совместно еще с двумя отечественными. Сустав придумал он, Витька, и чертежи делал он, а под шлифовку без его ведома (да и кто он такой, чтобы у него спрашиваться, - уже с полгода авторами значились совсем другие люди) - сунули своим шлифовальщикам, а те, естественно запороли уже практически готовые детали, в которые до них уже было вложено три месяца работы и сотня тысяч гривен. Витька, конечно, заранее знал, что эта работа - не для них, и на чертежах написал, где должна осуществляться шлифовка, - он ведь и нарисовал им этот сустав только тогда, когда увидел аппарат Виктора. Но копировальщица почему-то сыгнорировала эту запись. Естественно, не по собственной инициативе, но уволили сегодня утром именно ее. А вчера и на него, Витьку, начали бухгалтерскую простыню расписывать, - оказалось вдруг, что автор "этой херни" на самом деле он, и именно он подсунул им технологическую туфту, поскольку ее шлифовка заведомо и принципиально невозможна; и именно он - тот самый казачок, которого начальство пыталось выловить уже несколько месяцев, поражаясь небывалой осведомленности враждебной российской фирмы в их делах. В общем, в конторе всеобщий траур, директор рвет на себе лысину, срыв заказа для института практически катастрофический, да и не только для их института... Только сегодня утром директору пришло в голову обратить часть своего внимания на Витькину запись в исходных чертежах и согласиться на его бред.

- Как же ты такое отдал для каких-то иносранцев? - изумился Виктор.

- А ты думаешь, что там кто-нибудь допрет? Я, честно говоря, поражаюсь, как это ты без моих пояснений допер. А там не допрут. Сто процентов. Они ведь не учат русский язык. Да даже если и учат, что с того? Чтобы до той заковылинки допереть, на нем думать надо. И даже этого недостаточно. Или нет? Вон, самолет Сухого уже сорок лет не могут расшифровать, хотя все чертежи уже на руках и русских конструкторов у них теперь, как грязи.

Ничего о самолете Сухого Виктор не знал. Но промолчал. Заковылинка и в самом деле была труднодоступна, - по одним чертежам ее не прочитаешь, здесь чувство необходимо. И Фроловский аппарат. Недаром запороли, закономерно. И неизбежно запорят, если попробуют слепо копировать.

Между ними вдруг возникла какая-то странная душевная близость, как будто они оказались "стоящими на одной ноге", как выразился некогда один литературный классик устами своего персонажа.

Витька тоже это почувствовал, хотя и не мог знать, что значит для Виктора все, что хоть как-нибудь связано с идеей вечного зацепа. И к бару неожиданно побежал, - принес две по сто коньяка.

- Давай за удачу.

Это можно было. Вполне. Еще в кабинете они поняли, что проблема решается. Сложно и хлопотно, но решается. И теперь оба находились в эйфории. Почему бы не поддать?

Но коньяк почему-то перенес их мысли совсем в другое пространство. Одновременно, без их согласия. И оба это сразу же почувствовали.

- Да, странно все произошло, - первым нарушил молчание Витька. - Я, знаешь, от ревности с ума схожу. И не подозревал, что такое со мною может быть...

Он помолчал, а затем каким-то обреченным голосом спросил:

- Ты... отнимешь ее... у меня?

- В каком смысле? - насупился Виктор. Он сначала и не понял, свою Катьку он имеет в виду или свою идею зацепа.

- Ну, вообще. Во всех смыслах.

Черт-те что завертелось в голове у Виктора. Начинается...

- Почему тебе такое пришло в голову? - ответил он вопросом на вопрос.

- Не знаю... Со мной всегда так. Все лучшее в моей жизни так или иначе в конце концов достается кому-то другому. Или само уходит, или кто-то присваивает.

- Я не присваиваю. К тому же... Формально я мог бы такой же вопрос задать тебе. Не задам, потому что не боюсь. Если бы боялся, не позволил бы такого...

Он жалобно усмехнулся.

- Не мне с тобой тягаться... в таких соревнованиях.

Он говорил совсем беззлобным, скорее обреченным тоном.

Все. Конец абзаца, - тут же решил Виктор. - Больше эта Катька и на пушечный выстрел к ним не приблизится.

- Ты предлагал ей такое? - пошел он в наступление.

- Предлагал... - опустил голову Витька.

- Тогда какие претензии?

Витька спохватился и почти бессвязно забормотал:

- Да нет. Нет никаких претензий. Наоборот. Если б не тот вечер, я бы так бы и остался... Только после этого всего и понял, что не могу без нее... обходиться. Как заново родился... в другую жизнь. Я, наоборот, благодарен... вам обоим. Мне Ирина... твоя... просто потрясающе... понравилась... или... не знаю даже, как сказать.

- Так ты кого ко мне ревнуешь?

- Ирину? - изумился он. - Что ты! Как ты можешь такое подумать? Это совсем другое. У меня и мысли такой к ней нет, даже самой маленькой. Я другое имел в виду. Она меня... как будто обновила, хотя осталась при этом совсем чужой, нет, не то, что чужой, как бы отдаленной, даже на мизер не моей... А я от нее совсем другой стал. Я ведь - тряпка... был. А теперь... Вырос в собственных глазах. Такая уверенность в себе появилась, решимость... Она... силу дает, и еще - какую-то душевную и телесную состоятельность, что ли. Я и не знал, что такое бывает. Не знаю, надолго ли, но я сильно изменился, благодаря ей... вам обоим благодаря.

- Ты ей тоже очень понравился, - вдруг ляпнул Виктор. - Во всех отношениях.

Витька вздрогнул от неожиданности и поднял удивленные глаза, не понимая, как должен реагировать.

И в этот момент к ним подошла Катька. Решительно, по-хозяйски села за столик. Ну да, "обед" же подошел. Ровно полдень.

- О чем разговор? Обо мне?

Вперила в Витьку подозрительный взгляд.

- Мы о работе, - опередил того Виктор.

- Почему мне не сказал, что появишься? - не обращая на него внимания, продолжила она наступление на Витьку.

- А я до сегодня и не знал, что появлюсь.

- Вечно ты наперед ничего не знаешь. А это что? - кивнула она на пустые бокалы.

- Сделку обмываем.

- Какую еще сделку? - чуть не свирепо насторожилась она, принимая, видимо, что-то на свой счет.

- Заказ на вашу фирму принесли. Вот, Виктор его работать будет. Солидный заказ.

Она уже поняла, что за столом никакой напряженности не наблюдается. Тут же успокоилась. Хотя, конечно, почувствовала, что без "выяснения отношений" не обошлось. Они все чувствуют, эти женщины...

Потянулась к нему и поцеловала в губы.

- Работодатель ты наш...

- Да, - спохватился Витька, и, как бы что-то неожиданно вспомнив, обратился к Виктору, - мы с Катей... приглашаем вас на наш вечер, в следующую субботу.

Катька остолбенела. У нее от удивления чуть челюсть не отвалилась. А Витька продолжил:

- Свадьбы мы не делаем, - так, только близкие друзья соберутся... Придете?

- Ну, я поговорю с женой... - сбился с панталыку и Виктор, - конечно, наверное...

*

Домой после работы он шел, взбудораженный предварительным обследованием Витькиного "сустава" и теми остроумными решениями, какие он прочитал в его чертежах. На самом деле ничего страшного от чужой шлифовки не произошло, да и произойти не могло, - вечный в идее зацеп на то и вечный, что даже глубокие зарезы только и потребуют, что настолько же глубже придется снять слой металла по всем остальным поверхностям до нужной конфигурации касаний. А запаса там было на сотни лет трения... С помощью его уникального шлифаппарата сделать это не представляло особой проблемы, хотя и времени придется затратить не менее недели, и перенастраивать колодки раз пятнадцать под разные проекции.

Но это мелочи по сравнению с тем, что он должен в итоге перед собою увидеть. Витькины "заковылинки" (до чего же точное он придумал название!), - а их оказалась там целая кипа, а вовсе не одна, как пытался припудрить его Витька, - были совсем не из тех деепричастий, какими пользовался сам Виктор в те времена, когда создавал свой "вечный прибой". Он и не подозревал, что существует и такой, ну просто перпендикулярный его мыслям подход к проблеме. Мог бы он сам тогда придти к подобному в своих скитаниях и метаниях? Вряд ли. Он ведь с самого начала шел совсем другими путями. У Витьки получилось изящнее и со значительно большим числом степеней свободы. Виктор даже ревность почувствовал. И, наверное, зависть. Он сделал на этом кандидатскую, но его зацеп так и не нашел широкого применения. Сам-то он и не пытался пробивать его в производство, не тот у него склад характера. И авторские свидетельства оформил так, что понять истинное значение новых решений можно было только собрав их все вкупе, да и иметь к тому же еще кое-что в голове... Ну а диссертация, - кто их смотрит после защиты? Нет, смотрят, конечно, - такие же, как он сам. Но они не для внедрения смотрят...

Витька обскакал его. А ведь это е г о тема. Внутренняя тема всей его жизни. Все его собственные философии, сознательные и внесознательные, так или иначе, сами собою, скатываются к идеям и принципам касания поверхностей. Он был инстинктивно уверен, что все вокруг существующее основано именно на их свойствах и особенностях, что все самые великие достижения природы, - и человека в том числе, - так или иначе связаны прежде всего с их трансформациями. Ну, а вечный зацеп (или вечный прибой, как он сам его называл), - это вообще его тайная исподняя, предмет постоянных потаенных грез и фантазий, в которые он так любил прятаться от всяких осточертевших обыденностей...

[Sarikov]

*

Он стоял в магазине, дожидаясь своей очереди, чтобы купить печенье, когда заметил сквозь витрину свою дочь. Она шла вдвоем с ее бывшим вожатым - держась за руки, ладонь в ладонь - и оба как бы ничего вокруг себя не замечали, полностью поглощенные друг другом. А прохожие оглядывались на них, как на счастливых влюбленных. Он даже вздрогнул. И невольно вышел из очереди поближе к витрине, чтобы увидеть, куда это они дальше направились. И тут же почувствовал неловкость, - какой-то крутой амбал с квадратной головой, тоже проводивший Светланкины шорты хищным, вожделенным взглядом, заметил сквозь стекло его маневр и ехидно ухмыльнулся. А потом сплюнул и направился восвояси.

Виктор почему-то заволновался. Ну вот, кажется и здесь начинаются проблемы. Надо будет с нею сегодня серьезно побеседовать. И не откладывая на вечер, - судя по всему этот Толик провожал ее домой и Виктор решил сразу же по приходу и начать воспитательную работу.

Но дома ее не оказалось.

Ирины тоже не было. Правда, буквально через пять минут после его прихода она позвонила от мамы, предупредив, что задержится с Сережкой у нее часов до девяти, а может быть и позже, поскольку та затеяла заготовку на зиму томатного сока, а ее Бориска, притаранивший полсотни кило помидоров, сам смылся в срочную командировку.

Потом ему пришлось выскочить из-под душа еще на один звонок, и это оказалась Таня, то бишь Татьяна Ивановна, Светина вожатая по лагерю. Спросила, дома ли Света. Виктор, естественно, не сказал, что та прогуливается с ее мужем, но сам еще больше расстроился.

Еще один звонок повторился через десять минут. Теперь уже мужской голос представился Анатолием, Татьяны Ивановны мужем, и тоже спросил, дома ли Светлана. Голоса этого Анатолия Виктор не помнил, а по телефону вообще никогда не слышал, поэтому не был уверен, что это был именно он. Скорее наоборот. И просто ответил, что ее нет. Тот переспросил как бы с недоверием и пообещал позвонить чуть позже.

Теперь Виктор просто разозлился. Начинаются проблемы... Стал за что-то ругать себя, хотя сам не знал, за что. Завелся.

Через полчаса звонок повторился. Снова мужской голос, но уже другой, глухой какой-то. Спросил Фролова.

- Ну, я, - откликнулся Виктор.

- Я по поводу заказанных камушков. Хотел бы получить. Прямо сейчас.

- Каких камушков? - удивился Виктор. Удивился совершенно искренне, - при чем здесь камешки, - что они там крутят, эти титаники?

- Не тренди херней, - спокойно отреагировал голос в трубке, - они у тебя. Собирай их все и мигом на улицу. Я буду ждать тебя ровно в семнадцать сорок в переулке за гастрономом, где ты только что был. Взамен еще через полчаса получишь свою дочь. Живой и почти невредимой. А если не принесешь или начнешь не по делу рыпаться, завтра получишь попользованное мясо. Все пятьдесят килограмм. Так что давай, торопись.

И связь прервалась.

[Sarikov]

*

Сердце опустилось куда-то вниз, став вдруг тяжелым, как камень, и Виктор буквально упал на стул.

При чем здесь Светлана!? Камешки, камешки... - ну конечно, речь о идет световодах, титаники здесь ни при чем...

Он бросился к шкафу, где был спрятан контейнер, - ведь он так и не отнес его назад, в лабораторию, где собирался уложить в свой личный сейф. Он ведь чувствовал, чувствовал! Еще тогда, когда она увидела их из-за его спины. Еще тогда.

Часы показывали двадцать минут шестого. Черт с ними, со световодами. Он потерял способность не только рассуждать, - он вообще ни о чем теперь больше не думал, кроме дочери. Может, она проговорилась этому Толику? Ах ты ж гад! - вдруг осенило его. Ну погоди! Мясо. Будет из тебя попользованное мясо, гад. Будет мясо. Обещаю.

Он выскочил из дома и почти помчался к гастроному, представляя на ходу, что он с ним сделает, этим Толиком, когда все закончится...

В переулке он был уже через десять минут, в семнадцать тридцать три.

Ровно через семь минут рядом с ним остановилась "Лада". Передняя дверца открылась и с места водителя послышался приглашающий его голос:

- Садись, Витек.

Где-то он видел уже эту морду. Ах да, сегодня возле магазина, - тот самый бычара, что провожал хищным взглядом его Светланку.

- Принес?

- Где дочь?

- Сначала камушки. Если все в ажуре, сразу же везу на место и ты ее заберешь. Мне она не нужна. Только не строй из себя супермена. Я таких, как ты, на раз делаю, без напряга. Торговля честная, в духе времени. Все так делают. Ну, давай сюда.

Виктор протянул ему контейнер. Тот, прежде, чем взять, потребовал самому раскрыть и показать содержимое.

- Это все? - скорчил недоверчивую гримасу амбал.

- Все.

- Это же мелочь.

- Это все. Клянусь.

- Мне твои клятвы... - брезгливо выдавил тот из себя, взял открытый контейнер своей огромной ручищей, поиграл на свету блестками поверхностей, удовлетворенно хмыкнул, закрыл и засунул в карман брюк.

- Ладно. Поверим. Поехали за девочкой. Только назад пойдете своим ходом.

- Где она?

- Какая тебе разница. Получишь. Я ее не трогал. Все по-честному. Я на эти камушки куплю что-нибудь покачественнее. Правильно? Ну вот. А ты боялся.

Они проехали два квартала по направлению к центральному проспекту. На какое-то мгновение Виктор отвлекся, и тут же почувствовал тяжелый, и в то же время очень хлесткий тык в область солнечного сплетения, от которого у него сразу перехватило дыхание, а вслед за этим он получил страшный удар в голову и провалился в темноту.

[Sarikov]

*

- Очухался? - услышал он далекий голос. - Ну, ну, не притворяйся, открывай зенки, проснулся уже, я же вижу.

Сознание возвращалось к нему сквозь какой-то непрерывный гул, заполнивший пространство между ушами.

Но первое, что он увидел, приоткрыв веки, мгновенно привело его в чувство. В четырех метрах от него на нарах лежала безумно перепуганная Светланка.

Он огляделся одними глазами, все еще не шевелясь.

Большой подвал. В жилых комнатах не бывает таких обшарпанных стен. Ни одного окна, только дверь и два душника в потолке. Дверь выше пола, к ней лесенка в три ступеньки. Два светящихся плафона в металлической оплетке на стенах. Унитаз в углу, рядом с низким умывальником. Корявый письменный стол в противоположном. Рядом со столом полки от пола до потолка. Старое кресло у стены слева. И широкие нары посередине, без спинок. Пол деревянный, дощатый. Рядом с креслом лежит матрац с наваленными на нем одеялами. Здесь же валяется большая боксерская груша, кожаная, очень старая. И несколько тяжелых кожаных мячей, - он видел такие в борцовских залах, они набиты тырсой и ватой. На нарах тоже матрац, нет, это спортивный кожаный мат, прикрытый одеялом. Светлана лежит на нем, ее руки закинуты за шею и привязаны там за запястья к кожаному ошейнику. Оттуда же тянется короткий поводок, которым она привязана к нарам. Рядом сидит все тот же белобрысый амбал и разглядывает световоды, поворачивая туда-сюда коробочку в свете яркой лампочки.

- Настоящие? - спросил он, заметив, что Виктор совсем открыл глаза. - Странные какие-то, я таких еще не видел. Сколько, примерно, это стоит?

Виктор не ответил. Он сидел у стены с вытянутыми вверх руками. Они были скованы наручниками, а короткая цепочка продета в черное металлическое кольцо, торчащее из каменной стены.

Белобрысый закрыл коробочку, встал, отнес ее на стол, затем снова вернулся на то же место. Светлана было отодвинулась от него, но он прихватил ее левой пятерней за бедро и легко придвинул к себе.

- Видишь? Еще не тронутая. Как и обещал.

Она была в Иркиных джинсовых шортах и коротенькой футболке без лифчика, задравшейся до самой груди. Он погладил ее оголенный живот, как бы пытаясь взять его в складку.

- Так вот, - снял он руку с живота задергавшейся от грубых касаний Светланки, - камушки - это хорошо. Но это мелочи. Ты это сам понимаешь. Понимаешь же? Молодец. Понимаешь. Мы оба все понимаем. Это очень хорошо. Сразу скажешь, где он прячется, или сначала побалуемся с девочкой?

- Кто - он? - не понял Виктор.

- Ну-ну, не пытайся вешать лапшу. Здесь не народный базар. Здесь, парниша, торговля прямая, как перпендикуляр. Выйдете отсюда только тогда, когда я возьму твоего кореша и продам заинтересованным людям. Если недостаточно будет девочки, еще и за женкой твоей съезжу, не поленюсь.

- Я не знаю, о ком ты говоришь.

- Знаешь. Очень даже знаешь. Думаешь, я поверю, что эти камушки заказали гранить совсем незнакомому человеку? Я же не дурак, парниша. Так не бывает. Я по твоим глазам виноватым вижу, что ты все знаешь. И знаешь, сколько твой кореш живьем стоит. На-амного больше, чем эти безделушки. Намно-ого. И уже знаешь, что все равно все мне скажешь. Я и не таких раскалывал. Между прочим, продам я его в хорошие руки, если тебя это как-то волнует.

Виктор вдруг рассвирепел, - белобрысый как бы от нечего делать стал не глядя лапать Светланкины грудки своей огромной пятерней, от чего она вся задергалась и забрыкала ногами.

- Ух, какая попрыгушка, - с довольной ухмылкой отвлекся на нее тот. - Ох и полюбляю я брыкливых сучат, - ты себе не представляешь, как их выбрыки меня возбуждают.

- Оставь ее, гад! Я же убью тебя! - во весь голос закричал Виктор.

Он попытался встать на ноги, но сзади за пояс его держала веревка, всего в один локоть длины, сцепленная карабином с еще одним кольцом, торчащим из пола.

- Ого-го! И это мне нравится. Знаешь, как здорово, когда муженьки или папашки смотрят и бесятся. Сказка!

- Я действительно его не знаю! - в отчаянии крикнул Виктор. - Мне приносил их какой-то пацан.

- Хватит! Хватит болтать. Помолчи и подумай, пока я твою девочку к удовольствиям готовить буду. Тебе есть над чем подумать. А там посмотрим...

Он встал, пошел к столу, взял с полки три больших резиновых груши, снял наконечники и отлил в каждую каких-то жидкостей из небольших аптечных флакончиков.

- Все, как доктор прописал, - ехидно прокомментировал свои действия, ухмыляясь в сторону пленника.

Затем подошел к умывальнику и наполнил груши водой, тщательно вставив наконечники на место. Потом подошел к нарам, прихватил Светланкины бедра, расстегнул пуговицу на шортах, затем молнию и, стянув с нее шорты вместе с трусиками, бросил их на пол.

- Папа, папочка... - жалобно захныкала Светланка, заваливаясь набок сведенными от стыда коленками.

- Давай, давай, пожалобнее... - издевался тот, отцепляя поводок ошейника от нар.

Подхватил ее, словно пушинку, за талию, присел коленями на кожаный мяч невдалеке от Виктора, перевернул ее, пропустив голову вниз, себе за бедро, развел ноги под свои руки, выпятив перед Виктором ее голенькую промежность. Она пыталась упираться локотками и коленками, но он сжал ее, как в тисках, и она замерла телом, продолжая жалобно хныкать.

У Виктора потемнело в глазах. Зубы со скрипом сжались. Тело само напряглось, как струна...

Кто-то из них двоих сегодня умрет. Уже мертвец. Или один, или другой, или оба. Виктор понял - это прошло через все его тело и душу - что он уже не сможет дальше жить, если не убьет этого мерзавца. А не сможет убить, значит сам умрет.

Он рванулся всем телом, пытаясь со всей силы достать ногой его морду, но не достал, а резкая боль в запястьях заставила онеметь все тело.

Прости меня... прости, доченька...

Белобрысый довольно ухмыльнулся. Он даже не шелохнулся в ответ на выпад Виктора, точно зная, что тому его не достать. Взял грушу и вставил Светланке в задний проход, утопив в нем весь наконечник. Она вскрикнула и задрожала всем телом. И все время дрожала, пока он вводил туда жидкость. Опустошив одну, он взял другую и повторил процедуру.

- Пусть чуток подержит. Чтоб подальше полилось. А то на выходе уже полно.

Потряс ее слегка, покачал из стороны в сторону.

- А теперь последнюю.

И вставил третью.

- Ну вот. Теперь полный животик. Три литры. А классная у нее дырочка, я тебе скажу. Ох и погоняем мы ее сегодня... Ты видел когда-нибудь сученочий задок сразу после того, как из него вытаскиваешь член? А кулак? Не видел? Сегодня покажу. Но это потом, чуток попiзднiше3.

Он поднялся вместе с ней, еще пару раз потряс со стороны в сторону, все еще удерживая ее вниз головой, и понес в угол. Там резко перевернул и усадил на унитаз. У нее закатились глаза и она стала заваливаться на бок, теряя сознание. Он придержал ее за волосы, чтобы она не упала.

Затем с нее полилось.

- Попiшла-а...4

Он стоял и держал ее за волосы все время, пока с нее лилось. И потом, когда лилось с перерывами, повторяя:

- Давай, тужься, тужься. Чтоб пустая и чистенькая была на всю глубину. Мой х.. чистоту любит. И газы выпускай, где это твои газы?

А у нее начались судорожные сокращения мышц живота, - видимо подмешал, скотина, в воду что-то именно для этого. Она стала кривиться от боли.

- Сейчас пройдет. Давай сюда ротик, открывай. Открывай, говорю! Дуреха.

Развел ей челюсти и забросил туда таблетку. Заставил глотнуть.

- Не боись, парниша, - повернулся он к Виктору и подмигнул. - Это не то, что ты подумал. Это чтоб перистальтику снять. А то самое я твоей женушке вколю... Вот где будет театр!

Вскоре тенезмы у Светланки прекратились. Он ухватил ее под живот за талию и поднял так, что она повисла через его руку, совершенно расслабленная. Подставил ее к крану и стал подмывать.

- Э! Да она у тебя целочка! - изумился вдруг он. - Ишь, совсем палец не пропускает! Ну-у-у, это подарочек... Надо же, - пятнадцать лет, а она еще целка!

Подмыв и со звериным удовольствием похлестав ладонью по влажным ягодицам, он поднес ее снова поближе к Виктору, сохраняя при этом минимально безопасную дистанцию. Опять перевернул ее, словно куклу, и выпятил к нему покрасневшие от шлепков ягодицы, грубо раздвигая бедра свободной рукой.

- Смотри, чистенькая какая. А запах, запах! - он демонстративно потянул ноздрями над ее попкой и лизнул задний проход:

- Цимус! Что значит медицина, а? Ну, пойди теперь, целенькая, - полежи, отдохни, сил наберись. У тебя целых пятнадцать минут, пока мы тут со с твоим паханом договариваться будем.

Поставил на ноги и сильно шлепнул ладонью по ягодицам, направляя ее к нарам. А чтобы не падала, придержал все-таки сзади за ошейник и довел до места, опустив там ее, обессиленную, плашмя на живот. Ее запястья, прикрепленные сзади к ошейнику, были обхвачены кожаными наручниками...

- Знаешь, мне теперь даже хочется, чтобы ты как можно дольше повыламывался. Что-то загорелся я на твою девочку, спасу нет.

- Не надо. Прошу, не надо... я все скажу. Все, что знаю. Не трогай ее больше. Пожалуйста...

- Ну, даже неинтересно стало. Ладно. Давай, выкладывай.

- Развяжи ей руки.

- Это можно, - сразу согласился он, - даже нужно. А то и брыкаться как следует не сможет, затекли совсем.

Он быстро, одним движением пальцев отстегнул от ошейника какую-то застежку и отогнул ее застывшие руки к животу. Поблескивающие заклепками наручники снимать не стал.

- Он... в гостинице сейчас... "Волна"... под другим именем... не знаю, каким. И номера тоже он не сказал. Там у него... кто-то знакомый работает.

- В гостинице, говоришь... - разочарованно произнес белобрысый. - Брешешь, парниша. Нету его в той гостинице. Нету. Большие люди по всем отелям такой шмон провернули, что не найти его там просто не могли. И дома у тебя его нет, это я точно знаю. И у тебя на работе. И у покойного Костика. И у этой малой ссыкухи, что с ним нюхалась. Той, что тебя по телефону предупреждала. Я много знаю мест, где его точно нет. И знаю, что ты знаешь точное место, где он есть. Ты давай, еще думай. А я, пока думать будешь и пока девочка приходит в кондицию, тебя развлекать буду. Расскажу, что я с твоей женушкой после дочки делать буду. Знаешь, сколько я их здесь, на этом мате, перепробовал, - женушек и доченек? Тебе столько и не снилось. Шлюх я не люблю, от них то триппер, то мандавошки, а главное, - никакого сопротивления, сколько их не уговаривай. Я чистеньких люблю, чьих-нибудь любименьких, и чтобы брыкались взаправду и покрепче, пока укол не сделаю. И чтоб муженек или папочка смотрел и бесился на этом вот колечке. Ты меня понимаешь? Вот это тогда удовольствие. И знаешь, я никого из них так и не замочил. До самых сих пор. Незачем было. И никто пожаловаться куда-нибудь не посмел. Догоняешь? Догоняешь, кто я такой? А вас всех троих замочу, если ничего путного мне не скажешь. Уж очень хорошие деньги этот фрайер стоит. Не всех сразу, конечно. Что так смотришь? Думаешь твоих сучек душить-вешать буду? Нет. Просто заковыряю до смерти. Э, подожди, у тебя же еще и пацанчик есть! Чуть не забыл. Вообще-то я на пацанячьи попки не особенный охотник, но тут сделаю исключение. Да, фу ты, ну ты, - совсем забыл, - был-таки один. В милицию, придурок, пожаловался. Сейчас расскажу, как было. Не важно, по какому поводу, но понадобилось мне расколоть одного фрайера. Ну, конечно, я его сюда, а он ни в какую, тогда я сюда же его молодую жену, двадцать лет тогда ей было, очень хорошенькая, еще даже не беременела. Я ей тоже сначала клизмочку, - всем так начинаю, чтобы чистенькие и без газов, - побрыкалась она тогда очень даже ничего, при муже все-таки и без затравки... В общем, я ее за полчаса в три дырки по паре раз заделал, пока он на колечке стенался, а потом и укольчик ей забацал. Медицина - великая сила... Через пять минуток она пришла в кондицию. Подержать, правда, приходится. Они все сначала вздергиваются и мякнут на несколько минут, зато потом... сразу довольные улыбочки появляются, ужимочки всякие, ползают за мною на лапках, как настоящие сучки... и боли совсем не чувствуют, даже умоляют, чтобы покруче натянул. А слова, слова какие мне лепечут! Я ей, конечно, обязательно поясняю, что тут, мол, и муженек твой рядышком, вот от, и очень хочет посмотреть про все, полюбоваться на свою блядушку, и личиком к нему то и дело поворачиваю, а то они кроме моего члена уже ничего и видеть не хотят. И забывают быстро, особенно, когда сосут, - у них тогда совсем глаза закрываются и ум за разум заходит. Они сосут не так, как эти паршивые миньетчицы, не лижут и не дрочат, а именно сосут, - у них губы, как у мартышек становятся, знаешь, так вперед вытягиваются и в рот сами затягивают. Ну, ты сам увидишь. Это классное зрелище. И никаких позывов на рвоту. Заглатывают чуть не до желудка. И исполнительные становятся, как будто дрессированные. Самое забавное, что на замечания мужей и папочек радуются, как те мартышки, еще больше возбуждаются и лезут ко мне. Им тоже нравятся такие зрители, особенно, когда те бесятся и выходят из себя. Эта так все просила в задницу кулак ей засунуть, чтобы муж видел, как ей становится от этого хорошо. Ты тоже увидишь, какая дыра от этого получается. Тот муженек от вида этой дыры чуть не тронулся, а она перед ним все виляла задом, хвасталась, что я с ней сделал. И что у нее от меня задница теперь, наконец, долбаная и уваженная, - он то ее, оказывается, не трогал до этого, - и пахнет, а не воняет, как на него. И радостно переспрашивала меня: я твоя блядь, да? Сейчас она в психушке, перебрала тогда, уже второй год пошел, как там живет. А ее муж таки раскололся. А потом, дурак, в милицию побежал. Теперь у меня шестеркой служит, на побегушках разных. Вот уже год скоро. И ничего, хорошо служит, послушный, верный. Спрашивался недавно - снова жениться хочет. Я разрешил, девочка складная, из хорошей семьи, интеллигентная. Правда, я ее еще не пробовал.

- Да в гостинице он, говорю тебе!.. Я ходил к нему. Никаким шмоном его там найти не могли.

- Когда ходил?

- Недавно. Сразу после звонка девчонки.

- А почему камушки не отдал?

- Он сказал, чтобы у меня пока были. Не до них ему сейчас.

Кажется, поверил теперь. Хотя виду не подает, - все как бы недоверчиво ухмыляется.

Лишь бы поверил. Лишь бы с кольца снял, а там... или он, или я, а еще лучше - оба... Обязательно оба, - он уже не сможет смотреть в глаза своей дочери...

Белобрысый посмотрел на часы, бросил взгляд на Светланку.

- Ну что ж. Проверить недолго. И для девчонки вполне терпимо. Как раз оклемается, да и кишки совсем успокоятся, в самый раз будут. Рассказывай, где он там устроился. Но если туфта окажется... назад я еще и с твоей женушкой вернусь. И пацаненком. Такой спектакль здесь устроим, что жалеть уже поздно будет. Мое доверие потерять - очень дорого стоит.

- Я не знаю, где он там. Он сам выходит. Так договорено было.

Поверил. Вот теперь точно поверил. Даже встал с мяча и подошел на расстояние вытянутой ноги.

- Откуда выходит?

- Не знаю. Он из-за здания появляется. Я должен на скамейке сидеть, перед фасадом. Ему, видимо, кто-то сообщает, что к нему пришли. Я тот раз около сорока минут сидел, ждал.

- Ты и раньше туда приходил?

- Нет.

- А когда же такой договор между вами появился?

- За неделю до этого. Он сам мне позвонил и проинструктировал.

Он задумчиво прищурил глаза, как бы что-то рассчитывая в уме.

- Ты ничего не путаешь?

- Нет. Не путаю. Не в моем положении что-то путать.

- Это уж точно, - присел он на корточки, покачал головой и пристально посмотрел в глаза Виктору. И оказался настолько близко, что до него легко можно было достать ногой. Будто специально провоцировал.

В его взгляде легко читалось ощущение умственного превосходства, а на лице играла снисходительно-издевательская ухмылка разоблачителя:

- Но все-таки путаешь. Радикально путаешь. Не созрел, значит. Еще подумать придется...

И Виктор таки не выдержал.

[Sarikov]

Подтянувшись руками, мгновенно подскочил, и резким движением послал ногу в направлении ненавистной физиономии, собрав все силы для одного единственного, для смертельного удара...

И промахнулся.

Его противник изящным, хорошо заученным движением опытного боксера легко уклонился от удара, не снимая улыбки с лица. А Виктор, дернувшись на цепи, снова упал на пол и застонал от отчаяния и боли.

- Салабон, - презрительно выговорил бугай, играя своими кулачищами, рефлекторно принявшими исходное положение для нанесения ответных ударов.

Но бить не стал. Вежливо посоветовал:

- Отдышись. Сейчас спектаклю смотреть будешь.

Сквозь какую-то пелену Виктор видел, как он сбросил к стене туфли, стянул носки, снял брюки, аккуратно уложив их на скамейку у стола, затем так же неторопливо снял футболку и плавки с нарисованным на мотне мохнатым пауком. Его обвислый член тоже показался ему паучьим...

Передвинул ногами матрац к Виктору на минимально допустимую дистанцию, прикрыл одеялом. Другие одеяла разложил рядом, накатил туда кожаную грушу и мячи, расположив их в заранее задуманном порядке. Отодвинул кресло от стены и тоже набросил на него одеяло. Затем осмотрел все еще раз, будто примеряясь к чему-то. Подправил кресло, матрац, один из мячей.

Открыл нижний ящик стола и стал извлекать оттуда какие-то металлические и пластмассовые инструменты, таинственно и многозначительно при этом подмигивая в сторону Виктора. Затем перенес их и разложил на полу возле нар. Потом вытащил из ящика на нижней полке стеллажа телекамеру и установил на стол, тщательно вымащивая ее в определенное положение. Рядом уложил несколько штук запасных кассет.

И потом включил еще одну лампу, висящую на кронштейне над столом. От внезапного яркого света все прижмурились.

- Ну вот. Все, кажется.

Включил телекамеру на запись и пошел к нарам.

Светланка все это время лежала, скорчившись, и с ужасом наблюдала за происходящим. Инстинктивно попятилась от него, когда он подошел к краю нар. Он потянулся за нею, прихватил за футболку и легко подтянул к себе. Грубо схватил одной пятерней за волосы, другой обхватил подбородок, высоко подняв к себе ее лицо. Лизнул языком ее губы и сказал:

- Правила такие: брыкаться разрешается всем, чем угодно, - и чем сильнее, тем лучше. Окромя зубов. Только сосать, поняла? Не дай Бог, попробуешь укусить, ни единого зуба не оставлю. Будешь шамкать потом, как старуха. А в конце спектакля и матку выверну наизнанку. Вот этой рукой, видишь? Я умею.

Отстегнул сцепку наручников и грубо стянул с нее футболку. Затем снова ухватил за волосы и подтянул ее лицом к своей промежности, выпятив висящий отросток.

- Давай, бери. Для знакомства.

Она стала упираться освобожденными руками в его бедра, а он, довольный этим, подхватил свободной рукой ее за подбородок и стал тыкать своим концом в ее губы.

Свет почернел, с потолка на виски и затылок опустилась невыносимая тяжесть и Виктор буквально физически ощутил, что сходит с ума...

Прости меня, доченька... Прости, если сможешь...

Как сквозь сонный дурман он слышал ритмичное мычание насильника, чмоканье Светланкиных губ и периодические звуки позывов на рвоту.

- Ну вот, молодчинка деточка, из тебя сегодня будет толк, теперь пошли к папашке поближе, а то ему ничего почти не видно.

Он сгреб девушку рукой, словно куклу, и понес к матрацу, лежащему перед Виктором.

Она лишь чуть-чуть попыталась отбиваться совсем ослабевшими ручонками, а затем обмякла и, когда он опустился с нею на матрац, уже не делала ни единого сопротивительного движения, полностью отдавшись неизбежному. Глаза ее были закрыты, на лице застыла жалобно-страдальческая гримаса, а из уголков рта блестели обильные потеки слюны.

- Эй! Открывай глаза, смотри сюда, чего скрутился, как презерватив. А ну открой зенки!

И Виктор, ничего уже не соображая, почему-то повиновался. Он уже не чувствовал себя живым, даже бывшим человеком себя не ощущал. Он превратился в мясо, сплошной кусок видящего и слышащего, но уже неживого мяса, насквозь пропитанного одними и теми же словами:

Прости, девочка моя, прости...

Он видел гладкие округлости дочкиных ягодиц, высоко поднятых над какой-то черной кожаной тушей... широко разведенные ноги с чуть согнутыми коленками, зависшими в воздухе... чужую квадратную голову, качающуюся над ее промежностью, лижущую ее языком, хватающую губами ее выпуклости, проникающую языком то в ее разошедшуюся щелку, то в анус, почему-то то сжимающийся, то легко раскрывающийся и пропускающий вглубь себя этот длинный язык...

Прости, девочка моя, прости...

Видел, как уродливые чужие пальцы хватают ее губки, натягивают и выворачивают их, тычутся по очереди в преддверие...

- Це-е-лочка... какая плотненькая... какая розовенькая... - слышал он чей-то мерзкий голос... - а жопец, жопец какой малюсенький... ажурный... ароматный...

Видел, как толстый палец влазит в податливое отверстие попки... расковыривая и продавливаясь в него... как он потом двоится, мутнеет и совсем погружается в темноту, до краев наполненную животным мычанием и гадкими причмокиваниями.

- А ну очнись, паскуда! - вдруг где-то совсем рядом раздался омерзительный вскрик, и тут же появилось ощущение удара по какому-то месту его омертвевшего тела.

Он раскрыл глаза, а мясо взорвалось и подскочило с пола, вытягиваясь щупальцем к какому-то коричневому квадрату... но, не достигнув цели, шлепнулось снова на пол.

Прости, девочка моя, прости...

Из отверстия на квадратной морде послышалось довольное реготание.

- Пора подставляться, девочка, пора... Чего же ты не брыкаешься больше? Нравится? Нравится, да? Ну побрыкай еще хоть чуть-чуть, - смотри, папочка тоже просит, - ну, дрыгни ножками. Не хочешь? Ну давай тогда сюда, сюда задком, вот так, пошире ножки, я тебе сейчас подушечку подложу, вот, - ишь, как выпятилась, - а теперь ручонками меня за шею бери, нет, не так, вокруг захватывай, душить будешь, когда я в тебя х.. воткну, вот, молодчинка, понятливая какая, только души хорошо, по-настоящему... смотри, как он у меня на твою целочку встал... ух... как железный... давно таким не был... счас, счас, подожди... счас проткну...

И снова взорвалось изнутри мясо. Подскочило, упало и исчезло куда-то в темноту. Остались только одни и те же голые слова:

Прости, девочка моя, прости...

[Sarikov]

*

Очнулся Виктор от яростного, нечеловеческого крика:

- Ты что!? Сука! Что ты делаешь!? Отпусти, падла поганая! Убью!

Его дочь лежала на матраце с разведенными в стороны и вытянутыми как струны ногами, а между ними полулежал все тот же бычара, уперев обе руки в матрац и пытаясь вырвать свой член из ее влагалища. Все мышцы и жилы Светланкиного тела были неестественно напряжены, живот казался деревянным, а на лице и в глазах - страшная боль, смешанная с диким торжеством.

Захваченный ею зверь дергался ягодицами и изумленно таращился на свой корень, будто боялся, что тот сейчас оторвется. Он безуспешно пытался его вытащить, высоко поднимая свой зад и таща за собою Светланкино тело. Потом пробовал выдернуть его короткими рывками, но Светланкин лобок дергался за ним, как припаянный. Стал бить ее в живот, но тот только отпружинивал, а она как бы и не чувствовала этих ударов. Просунул туда руку, начал давить ею на лобок, пытаясь отстранить его, но от этого его боль только усиливалась и он орал, как резаный кабан.

Потом сунул туда обе руки, завалился при этом на бок и завыл, как собака. Они по инерции оба перевернулись, - он оказался на спине, а она на нем верхом, с выпрямленными в стороны ногами, сидя насаженной на него до упора так, что они казались слипшимися. Судороги пробегали по ее совсем незнакомому, будто чужому лицу, а из глаз сыпались бешеные искры.

Обеими ладонями он пытался обхватить место слияния, а она его не пускала, и его сил, поглощенных невыносимой болью, не хватало, чтобы туда пробиться. Его рот кривила гримаса плача, он продолжал выть, перемежая вой бессвязным бормотанием, а из глаз лились слезы.

Он совсем раскис, начал умолять ее, просить прощения. А она не обращала на него никакого внимания, она вообще ничего не видела и не слышала, она была сама в себе, в своей собственной боли.

А потом вдруг съежилась, задрожала, вытянула до невозможности свою шею, плотно обтянувшуюся ошейником, дико завизжала, резко рванулась всем телом вверх и вырвала его из себя. Послышался неестественно громкий хлопок, - будто пробка из бутылки выскочила.

Он еще громче взревел, замер вытаращенными глазами и застыл, боясь пошевелиться. Затем опустил глаза к своему вспухшему, словно пузырь, синюшному члену, и смотрел на него заворожено, не смея прикоснуться или двинуть конечностями.

А она поползла, все еще раскоряченная, в сторону от него, вдоль нар. Виктор увидел, как она взяла дрожащей рукой какой-то железный инструмент с пола и двинулась дальше, к столу. Там приподнялась на колени, не сводя ног, будто оттуда, из промежности, должно было что-то вывалиться на пол. Он увидел, как она вставила что-то вроде толстого шпателя в щель между крышкой стола и верхним его ящиком и, собрав остатки сил, рванула вверх, срывая замок, - ящик выскочил, а шпатель отлетел в сторону и упал на пол. Потянула обе руки внутрь ящика, долго пыталась там что-то взять, наконец у нее это получилось, и она сразу резко повернулась и села спиной к столу с расставленными, словно палки, ногами. В ее вытянутых вперед руках оказался какой-то черный предмет. Виктор не сразу сообразил, что это было, первым сообразил бугай, - он вдруг испуганно поднял руки и умоляюще залепетал:

- Не надо! Не делай этого! Не делай!!!

Но она уже нажала пальцами обеих рук на курок.

Выстрела не последовало, только тихо, вхолостую, клацнул боек...

Бугай вскочил и бросился к ней, неуклюже перебирая коленями по полу. А она будто и не видела этого, - спокойно и невозмутимо, хотя и с большим усилием, но так, будто делала это не в первый раз, передернула правой рукой затвор, и, пока он поднимался с колен, чтобы броситься на нее, нажала снова...

Гром выстрела заложил Виктору уши. Он увидел огонь, вырвавшийся из черного дула, и разорвавшийся затылок на квадратной голове, брызжущий на голую спину кровью и ошметками розового мяса. Простреленная голова упала прямо между ног его дочери. А она даже не сдвинулась, - так и застыла с протянутыми вперед руками и закрытыми глазами. Наступила такая тишина, что Виктор услышал собственное дыхание. А потом вдруг что-то зажурчало и Светка с удивлением открыла глаза и опустила взгляд на свою промежность, откуда потек обильный ручей, устремившийся прямо под упавшую голову...

Потом подняла глаза к отцу и сказала:

- Папочка. Видишь, я его убила.

И осторожно положила пистолет рядом с собою на пол, предварительно - будто автоматически - поставив его на предохранитель.

Она просидела так несколько долгих минут, закинув голову, закрыв глаза и не двигаясь. И Виктор молчал, не смея нарушить ее покой.

Потом повернула лицо в сторону отца и открыла глаза. Встретившись с его взглядом, улыбнулась краешками век, тихо и спокойно сказала:

- Сейчас я встану, папочка.

Встать она смогла только на четвереньки, но даже а таком положении ей было трудно передвигаться из-за слабости в мышцах и крупной дрожи в конечностях. Она подползла сначала к скамейке, где лежали брюки, и вытащила из кармана две или три связки ключей. Потом поползла к отцу, на кулачках, с зажатыми в ладонях ключами. С трудом встала, опираясь на него животом и грудью, долго не могла попасть ключом в скважину замка наручников. А когда у нее все получилось и у Виктора освободилась правая рука, так и опустилась на него верхом, совсем обессиленная. Он обнял и прижал ее к себе одной рукой, - левую не отпускала застрявшая в кольце правая половинка наручников, - и так они просидели еще несколько минут, пока он не догадался отцепить карабин веревки с кольца на полу, и тогда смог сам достать рукой до верхнего кольца и освободить вторую руку.

Они жадно глотали воду прямо из-под крана. Он вымыл ее лицо, прогладил влажными руками тело, затем отнес на нары, усадил там и одел. К этому времени она, казалось, полностью пришла в себя, даже пыталась улыбнуться и что-то ободряющее сказать.

Дочка, доченька, дочурка... У него крупно дрожали руки, и она стала их гладить, чтобы они успокоились...

- Вытащи кассету из камеры. И все остальные тоже забери, - сказала она уже совсем спокойным и твердым голосом. - А мне подай мою сумочку, он бросил ее туда, за скамейку.

Он нашел сначала ее сумочку, подал ей, а сам стал разбираться с камерой, нажимая то одну, то другую кнопки, пока кассета сама не выскочила из нее.

- Папа, не трогай ничего лишнего, пожалуйста. Не оставляй свои отпечатки.

Еще и об отпечатках думает...

Удивленно оглянулся, - она держала перед собою зеркальце и обстоятельно расчесывалась.

- Подожди, ничего не делай, я еще глаза немного подведу.

И он, повинуясь ее мыслям, вытащил из кармана платок и стал обтирать камеру, убирая свои отпечатки...

- Ты здесь ни за что больше не трогался. Только наручники. Мы их заберем с собой и выкинем. Их оставлять нельзя. На них твоя кровь - ее не вытрешь.

Она встала, - уже вполне уверенно, - вставила ноги в босоножки, пошла к тому месту, где был прикован отец, подняла все ключи, стала тщательно осматривать пол и стену. Потом намочила под краном свой носовой платок и протерла им пол в нескольких местах, затем оба кольца и участок стены, к которому касались его руки.

- Веревку с этой железкой сними с пояса. Мы ее тоже заберем.

Он с удивлением обнаружил, что карабин все еще болтается у него сзади на веревке. Потянулся рукой и отстегнул второй, с пояса.

- Зачем он нам?

- Заберем, папа.

Подняла наручники, подошла к нему, пристально посмотрела в глаза и твердо сказала:

- Ну вот. Тебя здесь и близко не было, папа. Заверни все это в ту газету, только поаккуратнее. А кассеты сюда сыпь, они оттопыривают тебе карманы. И коробочку ту, с бриллиантами. Только ключи из сумки сначала вынь. Те, на большой связке.

Она подставила раскрытую сумочку, он вынул оттуда связку ключей, на которую она указала, и затолкал кассеты.

- Подожди, не так. Сюда еще должно поместиться вон то.

- Нет. Я его вытру и он останется здесь.

- Нам еще домой добираться. Ты знаешь, где мы находимся?

- Нет.

- Я тоже. Он меня, гад, головой в самый низ затолкал.

Она подняла с пола пистолет и осторожно уложила в сумочку, с трудом защелкнув ее потом на защелку.

- Я оботру стол где трогалась, и пол немного, а ты найди ту железку, которой я ящик открыла, она где-то там за скамейкой.

Потом еще протерла стойку нар за изголовьем, кусок стены возле дверей, умывальник и кран.

- Все. Кажется все. Остальное убрать невозможно. Но и этого достаточно. Пошли. Наверху, кажется, никого нет. Только обмотай руку платком, как я.

- Подожди. Дай мне пистолет.

Ее "кажется" насторожило его. И она тоже что-то такое почувствовала, и без промедления открыла сумочку.

- Ты умеешь? - спросила она тревожно.

- Сумею.

Газетный сверток он сунул себе в левую подмышку, в правую руку взял протянутого ему "Макарова" и снял предохранитель. И сразу почувствовал себя уверенным и способным на самые решительные действия.

- Я буду идти первым.

- Здесь две двери. А лестница наверх - в соседней комнате.

Дверей действительно было две, они были разделены почти полуметровым пространством. Вторая оказалась металлической, и лутка тоже была из металла, а массивный накладной замок был приварен к лутке в специальном углублении стены.

- Замок сам защелкивался, он его отсюда не закрывал. Попробуй ту ручку.

Он осторожно прокрутил ручку замка и тугая защелка легко поддалась и вышла из зацепа на двери.

- Подожди, давай свет здесь погасим, - тихо сказала Светлана.

- Зачем?

- Не знаю. Давай погасим.

Он пошел к столу и выключил большую лампу. Затем вернулся к двери и выключил остальные.

Дверь оказалась очень тяжелой и ему пришлось приложить плечо, чтобы открыть ее, да и то не до конца.

В соседней комнате тоже была абсолютная темнота.

- Я включу здесь свет, я знаю, где выключатель, - очень тихо прошептала она ему в ухо.

- Где лестница? - так же тихо спросил он.

- Подожди. Я хочу, чтобы ты увидел. Осторожнее, это здесь.

Щелкнул выключатель и вспыхнул свет.

Виктор осмотрелся. Эта комната оказалась гораздо меньшей и почти по всему периметру заставленной стеллажами, на которых были разложены какие-то коробки, канистры, автомобильные детали и разный прочий хлам. В дальнем углу находился верстак с тисками и разбросанными в беспорядке инструментами.

- Вон лестница, - указала она в другой угол, - она ведет в гараж. Посмотри на дверь.

Он оглянулся. Снаружи к двери были приделаны полки стеллажа, почти полностью забитые какой-то автомобильной всячиной, а дверной металл был прикрыт такой же кирпичной кладкой, как и стены комнаты.

- Закрывай, - прошептала дочь.

Щелчок защелки не был слышен, когда он закрыл дверь до упора. Но он его почувствовал.

- Видишь? Это его тайный подвал. Никто в мире его не сможет открыть, - он сам мне хвастался. А открывал замок где-то там, в том конце стены, думал, что я не пойму его движений. В трех местах что-то рукой делал.

В самом деле, угадать здесь наличие двери было невозможно.

- Пошли наверх.

Поднявшись по лестнице, они оказались в гараже, где стояла знакомая "Лада". Сквозь щели между воротами пробивался дневной свет.

Значит, еще не ночь? - удивился Виктор. - Или уже утро?

Он совершенно потерял счет времени.

- Скоро темнеть будет, - услышал шепот дочери. - Подождем? Или рискнем выйти?

- Побудь здесь. Я посмотрю, что там, за той дверью.

- Только ни к чему не трогайся голыми пальцами, - напомнила она. - И отдай мне сверток.

Единственная дверь вела в темный коридор с еще тремя дверями. Все они были открыты.

Это был обычный поселковый дом, совсем небольшой, на три комнаты. Хозяин наверняка обитал здесь в одиночку, - это было нетрудно угадать по характерным признакам холостяцкого жилья.

Виктор осторожно выглянул в каждое окно. С одной из сторон сразу за домом угадывалась глубокая балка с протекающим по ее дну грязным ручьем. Это, однако, не внесло Виктору ясности, где именно дом расположен, - почти в каждом их поселке есть что-нибудь подобное.

Они покинули дом, закрыв за собою дверной замок на два оборота, и через небольшой дворик вышли на пустынную улицу. Уверенно пошли по тротуару в сторону заходящего солнца. Первого прохожего встретили только через полтора квартала, но тот на них и не глянул, погруженный в свои, явно невеселые, мысли.

Частное такси, только-только выгрузившее пассажиров, они встретили уже очень далеко от покинутого дома и совсем на другой улице. А через полчаса были уже возле своего дома.

[Sarikov]

*

Не успел Виктор запереть за собою дверь, как зазвонил телефон.

- Я сама, - крикнула ему дочь и поспешила в кухню, где стоял аппарат.

- Алло! Привет. Только зашли. Да, с папой. Ничего не случилось, чего ты? Нет, просто гуляли, разговаривали. Я в магазине его увидела, вот и встретились. Нет. Тоже нет. Сейчас, - он уже рядом.

Она передала трубку отцу, приложив при этом палец к губам, - мол, не очень-то по телефону распространяйся.

Виктор услышал обеспокоенный голос жены:

- Что у вас случилось?

- Все в порядке, ничего не случилось.

- Обманываешь. У меня сердце заходится. Я не нахожу себе места.

- Ты же сказала, - до полдесятого. Я просто вышел. Прогуляться.

- Не до полдесятого. У нас здесь еще та зеленая кастрюля на тридцать литров. Только-только поставили на плиту. Это часа на три, не меньше.

- Что ты предлагаешь?

- Ничего. Надо было и тебе придти, - покрутить. Но теперь уже поздно. Сами справимся. Мы с Сережкой остаемся здесь. У вас там правда все в порядке?

- Да. Не волнуйся.

Он старался говорить как можно более спокойно и, кажется, это ему удалось. Пожалуй, первый раз за все годы он был рад тому, что жена не придет ночевать домой. Впрочем, это, кажется, и на самом деле было в первый раз.

Второй звонок прозвенел тут же. И снова его опередила Светлана, а услышав голос в трубке, замахала ему рукой, - мол, уматывай в ванную.

Он отрицательно покачал головой, чем ее очень удивил и смутил.

- Ты что, папа? Подозреваешь меня в чем-то? - спросила она сразу после того, как кратко переговорила с Толиком. - Это совсем не то, что ты думаешь. Ты меня обидел.

Ему и в самом деле стало неловко. Она это почувствовала и прислонилась к его груди. Вместо извинения.

- Я первая в ванную, хорошо?

- Да. Мама с Сережкой остаются у Лены.

- Честно? - удивилась она, подняв к нему лицо.

- Иди. Мойся.

Странно. Она ведет себя так, будто ничего не случилось. А ведь в глазах все еще страх. И чувствует, как и он, неизвестность ближайшего будущего...

Виктор открыл дочкину сумочку и взял пистолет. Вытащил обойму, выщелкал из нее шесть патронов. Седьмой оставался в стволе, и он не стал его трогать. Пусть пока там будет. Вернул патроны и обойму на место и, подумав немного, отнес пистолет в комнату и положил на тумбочку, прикрыв салфеткой.

Из ванной выглянула Светкина головка:

- Пап, дай сюда кандалы. Мне нужно их вымыть. Ладно, я сама.

И вышла, голая и мокрая, на ходу поясняя:

- Прежде, чем их куда-то выбрасывать, я должна тщательно смыть с них твою кровь. Понимаешь? Посмотри на свои руки.

Потом взяла сумочку и извлекла оттуда ошейник и кожаные наручники. Он и не помнил, когда она их туда сунула.

- Это тоже в стирку. А пистолет где?

- На тумбочке. У нас в комнате.

- Правильно, у нас. Пусть остается заряженным, - сказала она очень серьезно. - Хлопни меня сюда.

Она кокетливо выставила ягодицы и он легонько шлепнул по ним ладонью в направлении ванной.

Как она может так быстро менять настроения?

Он изъял из сумочки все остальное и разложил на столе. Кассеты перепутались, и он теперь не знал, на какой из них записаны они. Впрочем, какая разница? Все равно уничтожить нужно все. Он уже взял в руки пассатижи, как вдруг в голову стрельнула другая мысль, - может, наоборот, нужно оставить? Ведь это доказательство того, что они защищались...

И его вдруг снова охватил приступ жуткого, невыносимого стыда. Они... Она, а не они. Он валялся, как тряпка, пока этот бычара ее насиловал... Она все вынесла сама. И защитила их обоих сама. Сделала то, что должен был делать он... Еще и уничтожила все следы его пребывания там: "Тебя здесь и близко не было, папа". Только сейчас до него дошел истинный смысл тех ее слов. И сейчас... Это о н а вчувствовалась в его состояние. Не он в ее чувства, а она в его. Она понимает, каким... жалким он себя сейчас чувствует... и старается теперь вести себя так, чтобы он не думал об этом, не страдал от этого... кокетничает даже... А он еще удивляется, как быстро она все выбросила из головы. Ничего она не выбросила. Ничего не забыла. Просто ведет себя, как взрослый человек, которому приходится отвлекать от тяжких мыслей беспомощного слюнтяя...

Нет, он не имеет права сам решать - что уничтожать, а что оставлять. Вообще теперь не имеет права принимать самостоятельные решения по этому поводу без ее участия.

- Пап, слышишь, можно я тебя попрошу... - вдруг услышал он ее смущенный голос сзади себя.

От неожиданности он вздрогнул, а она, заметив это, сразу изменилась в лице, завиноватилась вся и обняла за шею, уронив на пол полотенце, которым прикрывала голое тело.

- Извини, извини папочка. Я нечаянно.

Боже! Она его ж а л е л а ! Лучше бы провалиться сквозь землю...

- Ты собрался кромсать кассеты? - сменила она тему, заметив на столе пассатижи.

- А как ты считаешь? Кромсать или оставить?

- Конечно, кромсать.

- Это доказательство нашей невиновности...

- Не валяй дурака. Еще чего. Это нельзя смотреть никому. А мы и так ни в чем не виноваты. А тебя там вообще не было.

- Был я там, доченька, был.

- А я говорю, не было! Не было, и все!!!

- Ты о чем-то хотела меня попросить.

Она смущенно закусила нижнюю губу:

- Там, - метнула глазами на свой лобок, - помоги мне сбрить волосы, я сама порежусь. Подмышками вечно режусь, а там еще неудобнее.

- Зачем?

- Противно. Они сплетались... с этим...

- Потерпи один день. Завтра к Ильиничне пойдешь, провериться надо. Обязательно надо. Потом сбреем. Я помогу, правда.

- Но мне же противно, - вдруг скривилась она, а уголки ее губ задрожали и задергались, - он же... мертвый труп.

И тут же разрыдалась, безвольно опускаясь и пряча свое лицо у него на коленях. Он подхватил ее, усадил верхом, прикрыл полотенцем, крепко обнял, и дал ей выплакаться, не говоря ни слова. Ей и не нужны были слова...

А минут через десять она подняла на него выплаканные глаза и сказала:

- Пошли... вместе домоемся... Мне страшно одной. Я боюсь... его. И сбреем эти волосы. Там от него остались... не вычесываются, будто влипли, вросли в меня. Я так не могу. Ты это должен сделать, папа, - ты, - неужели ты не понимаешь? А Ильиничне я завтра что-нибудь совру.

*

Через полчаса они вернулись на кухню и сообща раскромсали все кассеты. Порезали на мелкие кусочки ошейник и кожаные наручники. Обрезали веревку с карабинов. Порвали на мелкие клочья свои носовые платки. Все это, а также металлические наручники и ключи сложили в полиэтиленовый пакет, чтобы рано поутру выбросить с мостика в Красную речку, - там такого добра только и не хватает.

Пистолет после долгих обсуждений решили выбросить туда же, а отцу позаботиться о законном приобретении газового - и поскорее - на будущее, конечно. Ни в какую милицию ни о чем не заявлять, - это казалось им совершенно бессмысленным, поскольку и суд, и исполнение приговора уже состоялись сами собой, а заявлять на себя они посчитали нелепостью, тем более, что ни в добропорядочную милицию, ни в справедливый суд они, как и все нормальные граждане страны, никак не верили. Маме рассказать все совсем не так, как было на самом деле, а как именно - они еще придумают и затем вызубрят во всех деталях, чтобы не сбиться. Иначе она с ума сойдет. Никому больше ни о чем, что касается сегодняшнего вечера, вообще не рассказывать. Никаких надуманных алиби не сочинять, - были дома да немного на улице, и все. Маму, бабушку и Сережку в это дело ни в коем случае не впутывать. А что нет у них уличных свидетелей, - так они были поглощены серьезным разговором и на окружающих не обращали внимания, - как в таком случае они могут предоставить свидетелей защиты? Не помнят они, кто их мог видеть. Пусть докажут...

Наговорившись таким образом, выпив по два стакана чая - ужинать едой им и в голову не пришло - они ушли в большую комнату сочинять лапшу для мамы

[Sarikov]

- Я лягу с тобой, да?

- Конечно. Кстати, где ты научилась обращаться с пистолетом?

- Толик научил. У него точно такой, только газовый. Я и разбирала его, и стреляла несколько раз.

- А ты... этому Толику ничего про брошки не говорила?

- Нет, что ты. Никому не говорила. Точно. А это и в самом деле бриллианты?

- Просто минерал. А смотрится так потому, что состоит из множества склеенных кристаллов. Точнее - не склеенных, а очень точно притертых друг к другу.

- Притертых? А за что же они держатся?

- Друг за друга.

- Это как вы с мамой?

Он улыбнулся:

- Что-то в этом роде. Вечный прибой называется. Не вообще - это только я так называю. Когда над диссертацией работал, пришло в голову и так во мне и закрепилось. Теперь уже другого названия и не представляю.

- От них и правда чем-то морским веет... А кто этот человек, который тебе их заказал?

- Я его не знаю. И не видел никогда. А кристаллы и в самом деле приносил посыльной. Парень один. В тот день, когда ты их увидела, мне на работу позвонила незнакомая девушка... и сказала, что этого парня убили, и что он больше не придет. Наверное, от этой девушки тот гад и узнал обо мне.

- А про гостиницу ты придумал?

- Да. Я надеялся, что он отвяжет меня, и тогда...

- Ты бы с ним не справился.

- Может быть. Но ничего другого я так и не придумал. Я тогда совсем с ума сошел.

Она от этих слов прильнула к нему, положила голову на плечо, прошептала:

- Я знаю. Мне так страшно тогда стало, что из-за меня тебе такое приходится выносить...

- Тебе еще худшее пришлось вынести... из-за меня.

- Не знаю. Мне только поначалу было очень страшно. А потом просто противно, и все. На рвоту тянуло. Но я об этом не думала. Я все время только о тебе и думала...

[Sarikov]

*

Они постелились и легли рядышком.

Только о нем и думала... А он...

Нельзя молчать. Нужно о чем-нибудь говорить. Лапшу для Ирки сочинять. Нет, это чуть позже. Сейчас о чем-нибудь совсем другом. О чем-нибудь постороннем.

Пап, а... ну, в общем... ты догадываешься о чем я хочу спросить?

- Н-нет.

- А можно, я спрошу?

- Да.

- А в рот... это, вообще, нормально? Ну, не в этом случае, а вообще, при нормальных отношениях?

Он молчал, не зная, что ей ответить.

- Понимаешь, - продолжила она, - это очень многие делают. Девчонки так прямо хвастаются, кто как умеет "брать". Говорят, что полезно очень. Для организма и вообще. И вроде приятно, почти как туда. Ну, - так они говорят. А мне, наоборот, так противно, жутко противно, рвать тогда хотелось, наверное и вырвала бы, если бы не его клизма, совсем внутри пусто стало. Или это от таблетки - у меня после нее живот совсем замер. Это омерзение во мне почти заглушило собою и страх, и боль.

Она сделала паузу, но, не услышав от него никакой реакции, продолжила дальше:

- И Танечка у Толика берет. И ей очень приятно.

- Откуда ты знаешь?

- Нечаянно увидела. Еще в лагере. Они этого не заметили - я сразу очень тихо смылась. Пап, а мама... берет?

- Мама целует. И я ее тоже туда целую.

Ну не может же он ей так и сказать, что они делают на самом деле!

- И никогда не брала?

- Светка! - повернулся он на нее боком и уставился в глаза. - Ну как я могу тебе об этом говорить!?

- Значит, брала.

- Мы же любим друг друга.

- А тебе это тоже приятно?

- Я не буду тебе отвечать. Давай о чем-нибудь другом.

- Значит, приятно. Видишь, - значит, нормально. А мне, наоборот, противно. Омерзительно.

- Как ты можешь сравнивать?!

- Я не сравниваю, папа, - совсем тихо и жалобно прошептала она, - я совсем о другом... разве ты не понимаешь?

Он сразу раскис от ее слов. Что он несет?! Боже, когда он научится разговаривать со своею дочерью...

- Это пройдет, доченька. Пройдет. Как только полюбишь - все пройдет. Вот увидишь. А этого мерзавца больше нет. Не существует.

- Пап. А ты сможешь сейчас... поцеловать меня... там. Как тогда.

- Конечно, доченька. Конечно...

- А тебе... теперь... не будет противно? - опасливо засомневалась она.

- Нет.

- Хорошо, тогда целуй. Один раз. Только сильно. Сильно в себя. Чтобы мне стало больно.

Задрала ночнушку и развела ноги...

- Ну? - тревожно вглядываясь в его глаза, вопросительно прошептала она сразу, как только он вернулся к ней лицом к лицу, - тревожно, испытывающе, со страхом ожидая, что он скажет.

- Что - ну? - как можно мягче переспросил он.

- Противно?

- Нет, доченька. Совсем наоборот. Ты мне не можешь быть противна. Никак.

- А ты... не почувствовал там... его?

- Его там нет.

Он соврал. Но так уверенно, что даже сам в это поверил.

- Теперь уже нет, или вообще?

- Теперь уже и вообще.

Она откинула голову на подушку и задумчиво уставилась в потолок.

- А она изменилась?

- Конечно. Голенькая, совсем как у ребеночка. И очень мягенькая, - там, внутри.

- И ничего там от него не осталось?

- Абсолютно ничего.

- Я знаю. Я сразу почувствовала. Это я просто спросила, чтобы и ты так сказал. А еще десять минут назад он там был. Там, прямо внутри, мерзкий и гадкий.

Она снова к нему повернулась:

- Он не вернется?

- Если вернется - выгоним, - улыбнулся он.

Она тоже улыбнулась и снова откинулась на подушку. Потом протянула руку к промежности, попробовала в разных местах губки и вдруг завела в отверстие пальчик. И тут же вывела.

- Так просто. Все так просто. Он на самом деле исчез. Это потому, что ты - папа?

- Может быть.

- А если бы кто-нибудь другой, а не ты, - получилось бы? Я имею в виду - тоже хороший. Ну, Толик, например. Как ты думаешь?

- Не знаю. А он хороший?

- Наверное. Мне так кажется. Ты снова будешь меня хотеть?

- Доченька, это совсем не так называется. У меня нет к тебе такого вожделения, какое бывает к женщине, с которой хочешь соединиться в сексе. У нас с тобой, по-моему, вообще не секс, а что-то другое. И я, если и хочу, то хочу именно этого чего-то другого. С мамой совсем не так. Вот ее я хочу. А тебя... даже не знаю, как это словами выразить.

- А для меня это секс. Самый настоящий. И я хочу тебя точно так, как тебя хочет мама.

- Нет, не так. По-другому.

- Откуда ты знаешь?

- Оттуда, - кивнул он глазами к ее ногам, - она сама сказала. Когда они там разговаривали.

- Ему? - кивнула она заискрившимися улыбкой глазами к его ногам.

- И ему, и мне вообще.

Она снова откинулась на подушку и задумалась.

[Sarikov]

Совсем не о том они говорят. Не об этом нужно. Ну почему он не знает, о чем нужно говорить? Совсем потерялся...

- Ладно, - загорелась она вдруг каким-то новым интересом, - рассказывай тогда сначала, как ты хочешь маму. Это-то ты сможешь выразить. Только чур - как на духу. Хорошо?

- Хорошо, постараюсь... Понимаешь, это не всегда одинаково бывает. Особенно начало.

- Давай все начала, какие вспомнишь.

- Ну, тогда во-первых, - это по жизни сейчас чаще всего, - когда мы вместе ложимся спать. От нее почти всегда очень приятный запах - на меня он действует, как звоночек на песиков Павлова. Груди сильно заводят - как они выпирают и качаются под ночнушкой. А если голенькие, так вообще. Кожа, когда дотронусь. В любом месте. Но особенно - грудь и шея. И, конечно, если дотронусь рукой между ног. Вот. Это чаще всего главное из того, что действует на меня даже тогда, когда она сама еще не хочет. Нет, еще есть главное - ее движения или, точнее - поведение тела. Как она укладывает или встряхивает волосы, поправляет ночнушку, как ложится, - она всегда что-нибудь подправляет у меня, то подушку слегка, то простыню, то волосы, то на теле что-нибудь как бы лишнее найдет и смахнет пальцами, и все это так осторожно, чтобы я как бы и не заметил. И обязательно улыбнется. Она так вообще всегда делает. А когда еще и сама уже хочет, тут вообще, столько всякого дополнительного появляется, не перескажешь. Я это сразу угадываю, как бы она ни маскировалась. Для меня ее желание - самый сильный возбудитель. Особенно замаскированное.

- Теперь другие начала. Когда не перед сном. А потом о своем вожделении расскажешь.

- Ну, часто все то же самое, но не перед сном и не в постели.

- А еще?

- Иногда просто случайное воспоминание обо всем таком. Даже вне ее присутствия. Но при вспоминаниях чаще все-таки тут же всплывают какие-то детали самого... соития. Это еще сильнее действует.

- А еще?

- Еще когда... на нее смотрят мужчины. Знаешь, таким взглядом, особенным. Завожусь тогда с пол-оборота.

- Встает?

- Сейчас получишь по носу за такие слова, - шутливо покачал пальцем. - Нет. Не обязательно. Просто целый день потом перед глазами эти взгляды, а вечером я ее так отрабатываю, что она аж визжит.

Фу ты, ну ты, что он такое несет? Отрабатываю. Чертова Флора.

- Это от ревности. А еще?

- И по-другому бывает. Когда сам замечу какую-нибудь очень привлекательную незнакомку. На улице, или еще где-нибудь. Именно незнакомку.

- Да? - удивилась она. - А хочешь все равно маму?

- Тебе это странно?

- Конечно. А незнакомку, что, не хочешь?

Он задумался.

- Может, и незнакомку как-то. Но все равно мысли возвращаются к маме.

- Хорошо. Примерно ясно, - заключила она. - Теперь о вожделении. Тоже с начала.

- Ну, сначала появляется... такое шевеление вот здесь, где диафрагма. Как будто она как бы сама приподнимается. Вне зависимости от дыхания. Но и с дыханием тоже что-то связано, здесь, выше, возле ключиц. А уже потом ниже все идет, по животу, туда, в глубину, к самому крестцу. Только потом все к мошонке приходит.

Он снова задумался, но она не стала его торопить, только выставила к нему личико во внимательном ожидании.

- Нет, знаешь, я забыл о самом главном. Воображение. Оно само собой возникает. Это, собственно, не столько сознательное, сколько бессознательное воображение, то есть, наверное и не воображение, а такое состояние тела, которое... близко к тому, что бывает, когда уже соединяешься... Как бы внутри проигрывается заранее то, что должно произойти на самом деле... не столько в осознаваемом воображении, сколько во всем теле, как непосредственное переживание. Ну, и сознательное тоже. Присоединяется или с самого начала приходит. Или не поймешь, что раньше... Наверное, по-разному - когда как.

Она села, поудобнее пристроилась к подушке, поджав к груди обтянутые ночнушкой коленки, обняв их руками и уткнувшись в них подбородком. И молча так сидела, вникая в его слова.

- Знаешь, я как-то однажды попробовал сознательно вызвать в себе такое чувство к одной женщине. Очень симпатичной и очень, как говорится, сексапильной. И она мне, в общем, нравилась. Так вот. Она сидела прямо напротив меня, на диване. Я трусы ее нечаянно увидел, - между коленками промелькнули. Ну, и стал представлять, какая она под одеждой, воображать, как она раздевается, и как я ее раздеваю, и как трогаю за все ее части, ну и как все остальное делаю...

- И что?

- И ничего. Ну, почти ничего. Так, какие-то мимолетные, тут же ускользающие ощущения. А через несколько минут и забыл вовсе о ней.

- Воображение телом... - задумчиво произнесла она после полуминутного молчания. - Значит, телом, а не сознанием?

- Ну, видимо, так.

- А меня?

- Тебя? С тобой все иначе. Я до того случая вообще тебя никак так не воображал, - ты же моя дочка, мне ничего такого и не могло вообразиться, - ни в сознании, ни в теле. А теперь... конечно, воображаю. И сознанием, и телом. Только совсем иначе. Если это и вожделение, то совсем другого рода...

- Среднего, да? - хихикнула она в коленки.

- Нет. Не знаю. Хотя... может и среднего, - тоже улыбнулся он ее неожиданной реплике, вдруг показавшейся ему весьма многозначительной.

- Ой, я перебила. Давай, дальше.

- Если вдруг находит на меня, и я подумаю так о тебе, то это... это как запретный восторг... проникающий все тело и часть сознания... он идет из самой нижней глубины и всегда снизу вверх, никогда не наоборот. И как бы поднимает все тело... так высоко, что дух перехватывает от страха, - кажется, что такой высоты в нормальной природе не бывает... выше собственной собственности... выше всего себя в ощущении того, что ты - это я и есть, воплощенный еще и женщиной... во времени мира, - не в моем личном, а именно во времени мира... чтобы увидеть или узнать что-то там, впереди, за пределами собственной жизни и смерти.

Он замолчал, не умея продолжить, - не знал слов, какими мог бы выразить то, чего еще не сказал.

- А воображение предстоящего процесса?

- Это воображение чего-то другого, что знает только мое тело, и что совсем не знакомо моим мыслям и моему сознанию, но незнакомо так, что вызывает в нем не желание узнать неведомое, а наоборот, страх оказаться осведомленным...

- И ты выбрал страх?

- У меня не было другого выхода, доченька.

- А часто на тебя... находит?

- Нет. Не успею подумать, как во мне просыпается какой-то далекий родственник, - кто-то из моих предков, - не умеющий ни говорить, ни слушать, но ясно дающий понять, что ты запрещенная, что если я это стану делать, то могу узнать какую-то страшную тайну, которую людям не положено знать.

Она удивленно подняла не него глаза, будто осененная какой-то догадкой, потянулась к нему, приложилась грудью к его груди, и тихим, таинственным шепотом спросила:

- Может, это они там как раз обэтом и разговаривают?

- Да. Может быть.

- А с мамой?

- У нас с мамой такого никогда раньше не было. Только вот совсем недавно... что-то подобное случилось. Один раз. Я еще не понял - что. Но это не так было, совсем по-другому.

- Как это? - удивилась она. - Совсем не разговариваете? А что же вы там делаете?

Он с не меньшим удивлением уставился на нее, будто соображая, что же они с мамой там на самом деле делают.

- Не знаю... Наслаждаемся прикосновениями...

- И все?

- Нет, наверное. Что-то еще. Не знаю, правда.

Она вдруг резко сменила тему:

- Слышишь, пап, а мама с Сережкой не того?.. Ну... как я с тобой.

- Нет.

- А она тебя не обманывает?

- Ну что ты, конечно не обманывает. С чего ты это взяла?

- Ни с чего. Просто.

- Вот ты и обманываешь.

- А ты ей не скажешь?

Он промолчал, испытывающе глядя ей в глаза.

- Я видела, как Сережка ее обнял.

- Ну и что?

- Он положил щеку на сиску.

- Голую?

- Почти. У нее рубашка так случайно натянулась. До самого соска. Вот тогда он обнял и приложился.

- Это при тебе?

- При мне.

- И что?

- Она ему волосы стала гладить. Очень ласково. А потом еще и легонько прижала к себе. И улыбнулась странной улыбкой.

- Ну и что с того? Она же мама.

- Так она же застеснялась меня. Просто жутко застеснялась.

- А он?

- Он раньше так никогда не делал, понимаешь? Он же страшно стыдится показаться "маменькиным сыночком". Да ладно, не пузырись. Просто, я этого хочу. Не то, чтобы обязательно любились, как мы с тобой, а чтобы ближе стали. Как в ту самую минуту - я видела. Чтобы он мог с нею говорить о том же, о чем мы с тобой говорим. И вообще... его ведь тоже жизнь может так трусануть, так расквасить, что в одиночку ни ошметков мыслей, ни костей души не соберешь. Ты же видишь, какой свирепый оказывается мир. Если бы мы с тобой не были так близки, мы бы оба сейчас - после всего, что сегодня произошло - просто с ума сошли бы, рехнулись бы и все. Разве я не права?

Откуда она этих мыслей, откуда таких слов набралась? Ошметки мыслей... кости души... Она же еще совсем ребенок... Неужели сама придумала?

А она, не услышав от него ответа, снова вернулась в прежнее сидячее положение, и снова перескочила с одной мысли на другую:

- Знаешь, как я люблю беседовать с тобой. Даже больше, чем с Толиком. Хотя он тоже очень умный, начитанный, и вообще... Гегель, Шопенгауэр, Павич...

- Ты в него влюбилась?

- Ага.

- Я вас видел сегодня. Из магазина.

[Sarikov]

А-а. Тогда понятно. Не волнуйся. Танечка знает, - она сама просит, чтобы он меня, как ее, за руку водил. Так передается между людьми какая-то особенная, хорошая энергия. Именно через ладони.

- Он тебя до подъезда довел?

- Нет. До арки.

- А как ты оказалась в машине?

- В арке и оказалась. Тот навстречу ехал, спросил какую-то улицу - вроде, как заблудился. Карту мне показал.

- И ты сама к нему села?

- Нет. Он так неожиданно и ловко меня втянул, что я и вскрикнуть не успела. И никого рядом не было.

Ее лицо погрустнело сразу, и он поспешил уйти от этой темы.

- А Толик в тебя не влюбился?

- Нет. Он в Танечку влюблен. Я для него - ребенок. Для нее тоже. И мне так нравится. Так что - не бойся, я им в разлад не стану. Он только один раз сказал, что я красивая, и то между прочим, как о произведении вашего с мамой искусства. А вот о маме - это да, несколько раз вспоминал. Знаешь, как он говорит? Что в ней течет царственная кровь. Не в том смысле, что она царская родственница, а в том, что внутренняя природа царственная. Хочется ей подчиняться. Потому, что кровь с особенными магнитными свойствами. Его сильно притягивает. Так и сказал. И ты ему тоже понравился. Глаза, - говорит, - очень глубокие.

- В тебе тоже мамина кровь. И не притягивает?

Она наклонилась к отцу и шепнула на ухо как бы по секрету:

- Притягивает. И Танечку тоже. Я чувствую. Просто я для них - маленькая девочка, и поэтому они еще не понимают моего притяжения.

И, отклонившись, уже не шепотом добавила:

- Но это у них не влюбленность. Это что-то другое.

- А что такое влюбленность?

- Ну, это когда очень хочется касаний.

И добавила к этому лукавую улыбку со словами:

- Влюбленность - это еще не любовь. Это так - стремление к касанию поверхностей. Взгляды, кстати, тоже имеют свою поверхность. Так что и они подразумеваются.

Стремление к касанию поверхностей... Ишь ты. Как неожиданно точно.

- Это Толик так говорит?

- Нет. Это я сама придумала.

И вдруг лицо ее стало очень серьезным, даже брови насупились.

- Что? - с улыбкой спросил отец.

- Я не знаю, говорить тебе, или не говорить.

- Говорить, конечно.

- Он мне понравился. Там в арке. Такие бицепсы. Весь из мускулов. Супермен. Тоже захотелось коснуться, почувствовать, какой он твердый. И вот, чем все это закончилось. Странно, да?

Отец опустил голову, не зная, что ответить. Не хотелось возвращаться ко всему этому, будоражить ее вспоминаниями. И уж тем более сейчас в чем-то поучать или осуждать.

- Только не подумай, что я обманула в том, что он меня ударил и затащил. Так и было.

- Куда ударил?

- В живот. Вверху, вот здесь, под дыхалку. У меня сразу дыхание перехватило и я согнулась чуть ли не внутрь машины, как раз на переднее пассажирское сидение, где он карту разложил. А он с водительского дотянулся. За две секунды, гад, все сделал. Уверенно, заученными движениями - наверняка не меня первую так заграбастал. Я и отдышаться не успела, как оказалась запакованной...

Она замолчала и он уже хотел было перевести разговор на другую тему, но она тут же перебила:

- Знаешь, когда я поняла, что он мертвец? Когда он мне в рот вставил. Для "знакомства", скотина. Но не потому, что вставил, - потому, что при тебе, он ведь все делал именно так, чтобы тебя унизить. А я тогда уже знала, что убью. Я же видела, как он пистолет в ящик прятал - ты тогда еще без сознания был. И была уверена, что обязательно наступит момент, когда я смогу им воспользоваться. Если бы не твое присутствие, я бы, наверное, не смогла, - я его не из-за себя убила, а из-за тебя, он же меня просто использовал, чтобы тебя мучить, для него во всем этом видеть твои муки было самым главным.

Чуть помолчала и продолжила:

- Я, конечно, сдрейфила сильно, и все время жутко боялась - и за тебя, и за себя, и за маму с Сережкой. И вела себя неправильно, расплакалась, раскисла. Хотя на самом-то деле мне для себя было просто противно, только и всего. А после клизмы - если честно - даже и не противно. Я бы могла перетерпеть, другие же терпят. И не такое. И знала, что за себя я ему отомщу иначе. Как и отомстила. Хоть он и супермен, и весь из мускулов. Ты видел, какой набалдашник я ему устроила?

Потом вдруг резко переменила настроение:

- Слышишь, а что это за запах был? Мне кажется, что он и сейчас еще есть. Такой знакомый, но вспомнить никак не могу.

- Не знаю. Церковное что-то. Вроде, как ладан.

- Точно. Мне раньше нравился. А тебе?

Он безразлично пожал плечами.

- А мне и сейчас почему-то нравится, - продолжила она. - Как-то совсем не ассоциируется с этим придурком. Он действительно еще не прошел, или мне это кажется?

Отец повел носом, принюхиваясь.

- Так не унюхаешь, - засомневалась она, - ближе надо.

- Все равно не чувствую, - сказал он, склонившись к ее бедру.

- Подожди, вот так еще понюхай.

И она перевернулась на коленки и выставила к нему голую попу.

- Нет. Совсем нет, - заверил он ее. - Правда.

- Он, наверное, внутри, в кишках, - заключила она. - Почему я тебя не стесняюсь? Раньше - сильно, а сейчас вообще нет. Сама с собой даже больше стесняюсь, чем тебя. Особенно сейчас.

Она снова села и натянула на коленки рубашку.

- А я стесняюсь, - признался он.

- Я вижу. А ты с мамой так делаешь?

- Что именно?

- Клизму.

- Зачем?

- Чтобы пахло. И вообще.

- Нет. Нам такое и в голову не приходило. А что - вообще?

- Так. Всякое другое. Я очень легкая сразу стала. И страх исчез. И стыд тоже. Даже самой хотелось, чтобы он меня в голые кишки оттрахал. Хоть противен и ненавистен был. Как ты думаешь, что он мне еще, кроме запаха, туда подмешал?

- Понятия не имею. Он из трех бутылочек что-то подливал.

- Масло какое-то. Я, когда мылась, пальцем туда глубоко залезла, так там очень скользко было. Или так всегда?

- Не знаю.

- Нет, не всегда. У меня от первой клизмы так чуть кожа не рвалась. А вторая и третья как по маслу пошли. Даже приятно было. Щекотно. И вообще.

- Что - вообще?

[Sarikov]

- Мне почти сразу, как оттуда все вылилось, сильно захотелось. Прямо туда, в попу. И сейчас еще хочется. Не смотри так, я же не виновата. Так со мной никогда вообще не было. Когда пальцем в ванной в попу влезла, так аж сомлела, по всему телу мурашки поползли. И когда брились, все там внутри заходилось дрожью. Он какой-то возбудитель, наверное, подмешал. Ты слышал, как он про уколы рассказывал? Точно что-то подмешал, гад такой. Мне теперь вообще очень хочется. Такими волнами. То просто хочется, то невмоготу. Можно я в яську палец засуну?

- А ты так делаешь?

- Иногда. Все девчата так делают. Мастурбацией называется.

- И тебе не больно?

- Больно. Но я представляю, что это твой палец, и боль сразу проходит.

Она его совсем не стеснялась. Прикрыла глазки и глубоко задышала...

Дочка, доченька...

Он тоже закрыл глаза от стыда. И уткнулся лицом в подушку. Но мешать ей не стал... Конечно, они все так делают. Кто-то меньше, кто-то больше. Он и сам в детстве был не без этого греха. Но как она может это при отце? Ей и в голову не пришло выйти в ванную или еще как-то уединиться. Что все это значит? Что вообще с ними происходит?

- Ой, так еще хуже. Папа, а у нас есть какие-нибудь таблетки, успокоительные?

- Сейчас, доченька. Сейчас посмотрю.

Черт его знает, какие из них успокоительные.

- Не знаю, Свет. Это мама разбирается. Может анальгин подойдет?

- Ладно, пусть. Не надо. Немного проходит. Мне просто нельзя туда лазить. Иди сюда, мне так лучше, когда ты совсем рядом.

- Не болит?

- Нет. Я ведь говорила, - тебя воображаю. Сознанием. И всем телом тоже.

- А... кого-то другого пробовала?

- Да. Толика, например. Сжимается. Очень сильно. Иногда сразу не пускает, а иногда после того, как глубоко засуну. Очень больно. Папа, а у Лены тоже как у меня?

- Да. Было раньше.

- А сейчас?

- Сейчас нет.

- Откуда ты знаешь?

- Знаю.

- Это... ты ее вылечил?

- Да.

Она мгновенно вся подскочила и уставилась на него:

- Честно? Ты с ней... любился!? Прям как со мной?

- Да.

- И у нее прошло?

- Прошло.

- Совсем?

- Совсем. Ты же видела ее Бориса. У нее с ним все еще медовый месяц.

Она опрокинулась на спину и разбросала по сторонам руки и ноги. Закрыла глаза и заулыбалась:

- Класс. Значит, и у м е н я в с е п р о й д е т ...

И так лежала молча несколько минут, совсем расслабленная и отрешенная, что-то хорошее переживая внутри себя.

Потом вдруг, не открывая глаз и губ, спросила:

>А мама знает?

>Знает.

>Класс. И не ревнует?

>Нет. Мы же родные.

Теперь уже он подскочил, как ужаленный, и удивленно уставился на нее.

>Что? - невозмутимо осведомилась она. - Ты тоже меня слышишь, да?

- С-слышу.

>Честно?

- Честно.

>Тогда обними и поцелуй меня, чтобы я в это поверила. Крепко-крепко, как маму.

Он обнял и поцеловал ее. Крепко-крепко. Но совсем не так, как целует ее маму. Совсем иначе. Так, как можно поцеловать только свою дочь... свою доченьку... дочурку.

Потом положил ее голову себе на плечо, закрыл глаза и так они лежали долго, почти не шевелясь и ни о чем не говоря. Пока она вдруг не прошептала:

- Папа, слышишь?

- Что, доченька?

- Волны шумят...

[Sarikov]

*

Бесконечный океан волнующихся поверхностей обнявшего их пространства оказался мягким и теплым, словно они только что выпали в него из шершавой и колкой морози. И оба они были теперь и границей, и частью этого пространства, - он и она, отец и дочь, реплицированная с его генов с помощью другой, столь же дорогой ему женщины.

Человек состоит не из вещества. Человек состоит из процессов. Из вещества он только непрерывно составляется... всего-навсего... чтобы осуществить действительность процессов, чтобы овеществить свое волноватое "Я". Где он уже слышал эти слова? Ах, да - Гуляев. Тот самый, кто втянул его в эту страшную историю...

Все вещества в человеке - до самой последней молекулы - постоянно обновляются, - приходят с пищей, встраиваются в цепи процессов, используются там, потом неизбежно заменяются свежими, а сами уходят вместе с ее неиспользованными излишками. И так с самого начала и до самого конца. И только пользующий их сгусток процессов, который и есть то, чем является человек на самом деле, сохраняет свою аутентичность на протяжении всей своей временной целостности...

Совсем недавно его дочурка была маленькой клеточкой внутри своей мамы. Одной единственной клеточкой. Нет, тогда она еще не была его дочерью. Ждала, когда придет он и оплодотворит ее собою. И он пришел и проник в нее. И тогда она стала его дочерью...

Он проник в нее и она стала его дочерью...

И вновь, как уже было с ним однажды, откуда-то из самой глубокой глубины шелестящих касаний поверхностей пространства возникли неясные очертания некой таинственной мысли, некой запретной догадки, тут же поглощенной шелестом волн, мягко раскачиващих их неподвижные тела.

>Ты слышишь, слышишь?.. - снова послышался тихий, но восторженный шепот дочери.

>Слышу, девочка моя, слышу..

>Прибой шелестит... Это и естьвечный прибой, папа. Наш с тобою, в е ч н ы й ...

Они находились в состоянии самой близкой близости, какая только может существовать между поверхностями... постепенно превращаясь в странное единое целое, - странное совсем непонятной им странностью... неожиданное своей немыслимостью... и пронизанное неестественным внутренним восторгом...

_______
1 Витька работает в Институте титана.
2 река, на которой расположен наш город.
3 коверканый украинизм от слова "попозже".
4 пiшла (укр.) = пошла.

ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ

[Sarikov]

Больше никто не отписался и не поблагодарил.Конечно эта глава была самая сложная для усвоения...
Но продолжу...

[Sarikov]

8. Самая необыкновенная на свете любовь


Они скрыли от Ирины все, что с ними произошло. И наврали ей совсем другую историю, - прекрасно понимая, что не навсегда, что пройдет какое-то время и они все равно проговорятся. Но это будет потом. Если, конечно, ничего серьезного в ближайшее время не случится. А сейчас ни Виктор, ни его дочь не испытывали никаких внутренних угрызений за то, что они обманывают.

Сделать это оказалось до странного легко - будто нарочно все складывалось так, чтобы оградить ее от правды.

С утра она позвонила и сообщила, что прямо от мамы пойдет на работу. Виктор к тому времени уже вернулся с Красной речки, где утопил вещественные доказательства причастности к событиям прошлого вечера. Правда, не все из них. Еще ночью его осенило, где именно должен оказаться пистолет - так, чтобы он при крайней необходимости мог им воспользоваться и, в то же время, чтобы тот не стал ни случайной, ни осмысленной чьей-либо находкой; а если и стал бы, то никак не указал на того, кто его там схоронил.

На работу он не пошел. Трубку, как обычно, сняла Катька и он самой короткой фразой сообщил ей, что слегка приболел. Надо было наврать каких-нибудь подробностей, но понял это он только через несколько часов.

Позвонил Ильиничне и договорился о приеме. Долго будил Светлану. В диспансер они поехали вместе, а с Ильиничной он объяснялся сам, выложив ей ту же лапшу, что была заготовлена ими для Ирины и Елены Андреевны. Не в деталях, конечно, а минимум того, что было необходимо для объяснения его озабоченности.

По дороге домой они еще зашли в хозяйственный магазин и купили засов для двери. Вполне приличный и надежный. И новый белорусский глазок - в него, говорят, можно увидеть то, что в другие ни за что не увидишь.

Дома их уже ожидал звонок Елены Андреевны. Виктор и не сомневался, что он обязательно последует - наверняка она уже получила от Ильиничны все сведения, которыми та располагала. Со Светланой, которая первой взяла трубку, она переговорила коротко и индифферентно, а от Виктора стала тут же добиваться времени, когда ей можно приехать и обо всем поговорить, - проявляя понимание того, что и разговор не телефонный, и лучше бы без присутствия Светланки. Он ее как мог успокоил, пообещав самому заскочить к ней в течение дня.

Пока Светлана хозяйничала у кухонного стола, установил на входную дверь купленный засов. И заменил глазок - тот и в самом деле не разочаровал. А едва уложив в ящик инструменты, услышал звонок: кто-то пришел.

Оказалась Катька. Ее-то он вообще никак не ожидал. Пришла, значит, вместо обеда, взволнованная его неожиданной болезнью. Стало почему-то очень неловко. Она быстро сообразила, что никакой он не больной, хотя и честно пытался соврать что-то такое про свой организм.

- Пошли на кухню. Пообедаешь с нами.

Познакомил с дочерью. Та сразу засуетилась, выставляя из холодильника все самое лучшее, что там находилось "про запас". И то, что она только что уже успела приготовить. За посудой из лучшего их сервиза в комнату смоталась. Ажурные салфетки - "праздничные" - тут же на столе появились. И "рабочий беспорядок" как-то незаметно - словно сам собою - улетучился.

По какой-то непонятной Виктору причине она приняла Катьку за очень важную гостью. И почему-то старалась ей понравиться.

Та, слава Богу, не смутилась. Вела себя очень естественно, а с дочерью - вообще на равных, будто они сразу и подружились, как это иногда бывает между ровесницами.

- Э-то тво-я жен-щи-на, па-па, - хитровато-всепонимающе, медленными слогами заключила дочь сразу, как только он закрыл за Катькой дверь и вернулся на кухню.

Он промолчал, принявшись помогать ей убирать со стола.

- Можешь ничего не говорить. Я все сама вижу.

- Что ты видишь?

- Ты можешь делать с ней что угодно. Она и не пикнет.

- С чего ты взяла?

- Вижу. Чувствую.

И улыбнулась с выражением лукавого всепонимания:

- Она вся пропитана тем, что ты в нее навыливал. Почти как мама.

Он осуждающе глянул на нее долгим взглядом, - мол, что ты такое несешь, дурочка маленькая?

- Ну было же, правда?

Это был скорее не вопрос, а констатация. Ему пришлось отвести глаза в сторону и продолжить манипуляции с посудой.

- Почему ты мне о таком не рассказываешь, а? - почти взаправду обиженно упрекнула она, тоже отвернувшись. - Я тебе так все-все о себе говорю...

Ну да. Расскажешь о таком... Интересно, как это она ее так сходу раскусила? Или на понт его берет? Психолог-самоучка. Энэлпэрша-самодеятельница.

Сейчас спросит свое: "А мама знает?"

- А мама знает?

- Знает.

Осталось добавить: "Класс!".

Но она не добавила. Видимо, не такой уж и класс.

Совсем наоборот. Ложки вдруг выпали у нее из рук и она неожиданно закривилась, как бы сдерживая готовность заплакать. Ничего со сдерживанием не получилась - таки тут же заплакала, а слезы буквально брызнули из глаз и быстро покатились по щекам. И она убежала к себе в комнату.

Вот и сорвалась...

Конечно же, он ждал чего-нибудь подобного. Сегодня, завтра, может быть позже. После всего того, что она пережила вчера, срывы неизбежны. Поразительно - как она вчера вечером держалась. Наверное, просто еще не осознавала в полной мере того, что на самом деле произошло... Будто в какой-то эйфории находилась. А сегодня, наконец, дошло... Теперь малейшего повода достаточно, чтобы расклеиться. А тут такое... И принесла же нелегкая эту Катьку!

Когда он вошел в дочкину комнату, та лежала на диване ничком, уткнувшись в свои ладошки. И почти беззвучно плакала. Ничего не говоря сел рядом, положил на нее руку, нежно погладил плечи, спину, талию. Глубоко вздохнул.