АЛЕКС СКОРПИОНОВ "ЕГО ВЕЛИЧЕСТВО ЭРОС"

[Marra]

Предисловие 


Лечить - так лечить,
любить - так любить,
гулять - так гулять,
стрелять - так стрелять
Александр Розенбаум


Сексуальная жизнь людей - это огромное пространство,
неимоверной глубины и высоты,
бесконечное вширь, вдаль и наискось,
наполненное удивительными радугами и сияниями,
никогда вконец не исчерпываемыми ощущениями,
чувствами и переживаниями...
Ирина Фролова



Предлагаемые Читателю страницы посвящены одному из самых загадочных явлений человеческой природы - Эросу.
Это, конечно, не научная работа (автор - доктор медицинских наук, но здесь старался приложить все силы для того, чтобы избежать какой бы то ни было наукообразности). И не философская. Это как бы литература - попытка чисто теоретического исследования в художественных образах самиздата событий, явлений и идей, реально или виртуально существующих, но скрытых за занавесом, вытканном стражниками нравственного правопорядка (под понятием "самиздат" в данном случае имеется в виду особое направление в русской субкультуре, развившееся в середине прошлого столетия из номенклатурного императива: "Не читать!").
Самиздатовский профиль работы не требует строгого соблюдения официально или неофициально общеузаконенных литературных и языковых норм. Она никогда не будет издаваться на бумаге. Потому она такая, какая есть.
И это - первое, что должен наперед учесть Читатель.
"Протокольный" стиль изложения не был заведомо предумышленным - так получилось. Но ведь перед Вами на самом деле не повесть и не роман, а самые обыкновенные страницы. Страницы и все.
Особенно прошу не сетовать на "украинизмы" в синтаксисе (да и не только в синтаксисе). Вот они не случайны. И имеют на то очень серьезные языковые причины и основания. Но развивать эту тему здесь не входило в мои задачи.
Второе.
Эротикой я называю все, обусловленное эросом - во всем своем диапазоне - от платонической любви до извращенного секса, от мысленных вожделений до оргазма в самые непотребные места. Более изысканные творческие и номенклатурные умы настаивают на отделении от нее (а на самом деле и от эроса) так называемых "низменных" причастий, именуемых заведомо недефинитивным термином "порно-", - вплоть до полного его самоопределения и предоставления независимости. Дабы не дискредитировать поэтизированную дозволенность грязной недозволенностью. Столь размашистая элективность явно несостоятельна. "Порно" самоопределению недоступно, поскольку не есть явлением концептуальной действительности (каковым есть эротика в целом), а является выражением отношения к определенной ее части (определенной, впрочем, крайне неустойчиво). Даже отдельной ветвью эротики его называть нельзя (и не только из-за размытости постоянно меняющихся границ), - иначе придется возвращаться к далекому и безысходному порноэротическому спору о том, что есть бифуркация, а что - дихотомия.
Порно - это сугубо субъектная эмоция, организованная в общественный регламент восприятия и оценки действительности, изменяющийся от традиции к традиции, от народа к народу (и от одного его слоя к другому), от века до века, от культуры до культуры и т.д.
Останавливаюсь на этом, поскольку собираюсь сейчас упасть на свои как бы литературные колени и так просить прощения у тех читателей, чьи благочестивые настроения мне, возможно, придется испортить (попытка шутки, на самом деле на литературные колени готов упасть разве что перед Богами Русского Пантеона и тем Единым, кто вселил в вечность нашу вселенную - но они как раз этого и не требуют - скорее наоборот, не одобряют; прощения, однако, прошу вполне серьезно и осмысленно).
Дело в том, что для большой части читателей выражением безобразного "порно" является любое или почти любое изображение, описание или озвучивание половых органов, особенно в их экзальтированном состоянии, а еще более - всего того, что они вытворяют друг с другом, а также с другими, близлежащими и отдаленными от них частями тела и души.
Все это, а также многое другое похлеще, имеется в избытке на данных страницах, причем в самом "что ни на есть" густоэмульгированном виде.
И хотя сам я КАТЕГОРИЧЕСКИ ОТРИЦАЮ принадлежность данной работы к какому бы то ни было варианту порнопродукции, считаю своим долгом предупредить о вышеизложенных особенностях и предложить всем, сомневающимся в целесообразности дальнейшего чтения, прекратить его на этом абзаце.
Теперь третье. Зачем и почему именно так.
В силу профессиональных обстоятельств, я почти не испытываю неловкости при описании запредельно интимных подробностей любых вариантов человеческих межполовых отношений. И семейных тоже. С самых разных позиций готов уговорить любого, доступного нормальным ощущениям реальности, в том, что прием пищи или игра на музыкальном инструменте - акты не менее "безобразные", чем половой. Или наоборот, столь же прекрасные. И нет у человека органов и частей тела, достойных стыда или презрения; и нет естественных потребностей и отправлений, достойных того же.
Потому именно так.
Зачем и для кого?
Как бы для тех, кто не стыдится себя и своей природы.
На самом деле - для всех. Даже для живущих в жестком плену дихотомического мышления. И в том числе тех, кто уже покинул эти страницы. Не исключено, что еще вернутся. И таю надежду, что согласятся - здесь есть над чем подумать. Но прошу при этом учесть - данная работа не имеет своей целью пропаганды описываемых событий, а также идей и суждений, высказанных ее персонажами.
Надеюсь оказаться особенно полезным тем, кто нуждается в объекте внутренней критики окружающего пространства и его идей, в том числе и воинствующим стражникам, берущим на себя функции половых органов безопасности в структуре общественного организма.
Я писал эту тему серьезно. Не для развлечения и не для возбуждения эротических фантазий (хотя, если последнее происходит - я только "За").
И ни в коем случае не для инициации так называемых "низменных страстей".
Если все же нечто подобное кто-то почувствовал, нужно сделать вот что: несколько раз интенсивно потрясти головой в разные стороны, а затем подойти к зеркалу, пристально посмотреть в глаза своему отражению, глядя до тех пор, пока... (сами почувствуете, до каких), - и все пройдет (дистанция имеет значение - она выбирается опытным путем - не прошло на одной, нужно повторить на другой; кстати, этот прием полезен и при многих других, не вполне желаемых внутренних неурядицах). А если и при дальнейшем чтении подобные эпизоды повторятся, нужно сходить, к примеру, в галантерейный магазин, - скорее всего эти страсти возобновятся и при виде трусиков на прилавках; тогда необходимы более действенные приемы, лучший из которых - научиться любить. Любовь - самое мощное средство самоподавления низменных страстей.
Минимальная авторская дистанция от персонажей и всего того, что они "вытворяют", выбрана мною осмысленно. Такая позиция таит в себе риск самому показаться патологически "озабоченным", но более подходящей я не нашел. Не исключены и "ошибки воображения" - сам я не имею "личного опыта в инцесте", равно, как и в "создании полигамной семьи".
Четвертое.
Конечно, тема деликатная.
Конечно, требует особого чувства меры.
Особенно, когда речь идет о событиях, выходящих далеко за рамки общепринятых этических норм. И когда заведомо и вынужденно нарушаются правила "высокой" литературной этики. Сохранять при этом соответствие обычным эстетическим нормам крайне затруднительно, - я пытался к ним приблизиться, но лишь до тех пор, пока не понял, что эти попытки - бессмысленный паллиатив.
У всего, что связано с эросом - собственная эстетика. Правила, по которым она формируется, отличаются от таковых в иных сферах человеческого существования.
Почему?
Потому, что ни в какой иной сфере священное по своей внутренней природе действо не облачено в столь противоречивые концептуальные одежды. И еще по ряду причин. Но это - отдельная тема. Слишком большая и сложная для предисловий. И не только для предисловий...



Искренне Ваш  Алекс Скорпионов

[Sarikov]

                       ГЛАВА 1. Ирина

В эту пятницу Виктор Фролов и его жена Ирина сразу же после работы встретились в самом престижном универсаме, чтобы прикупить чего-нибудь особенного к столу. Такого, чего больше нигде не купишь. Это он так придумал. Еще и набрал всего разного с полок, как на именины. Хотя, по правде говоря, она на этот раз вполне могла обойтись и без него. И значительно меньшим количеством покупок.

Зато домой они поехали вместе. Не станет же он отправлять ее одну с двумя полными пакетами продуктов. 

Впереди было три дня выходных - суббота, воскресенье, плюс понедельник за Троицу. Людей всюду полно, несмотря на тридцатиградусную жару. Вщерть1 переполненные маршрутки гнали, не останавливаясь, мимо остановки, так что пришлось втискиваться в пятидесятикопеечный автобус. Минут пятнадцать езды простояли молча, тесно прижавшись друг к другу в узком проходе, не обращая внимания на толчки и территориальные претензии протискивающихся к выходу потных пассажиров. Им было не до них. Все их мысли были заняты предстоящим событием, на которое они согласились еще в среду, два дня назад. Как-то так получилось, что взяли и решились. Она отважилась согласиться сначала с собой, затем с ним. Он - сначала с ней, затем с собой. Вот так. А откуда произошла эта их решимость, они теперь и сами не могли понять.

Черт-те что, а не пятница...

Оба волновались. Каждый по-своему и одинаково вместе. И у обоих где-то в глубине души прятался страх. У каждого свой, и один и тот же на двоих. Виктор, как и подобает мужчине, старался выглядеть спокойным и уравновешенным. Ирина даже не пыталась. Она то и дело заглядывала в его глаза, что-то выискивая в них, - может быть испуг, может быть неодобрение или осуждение, что-нибудь, что может дать повод удержаться от задуманного. Он понимал, что должен о чем-нибудь постороннем говорить, чем-то занять ее мысли, но, как назло, его совершенно некстати охватило внезапно вылезшее из памяти событие многолетней давности, воспоминание о котором всегда парализовало его мысли. А чтобы отогнать его, ему самому нужна была помощь. Так они и промолчали всю дорогу.

С подножки он снял ее за талию. В точности так, как сделал это впервые шестнадцать лет назад, с первого же прикосновения осознав, что снял девушку своей мечты.

С того события у подножки автобуса началась их совместная личная жизнь. Ей только-только исполнилось семнадцать, он был на два с половиной года старше. Вчерашняя школьница и студент инженерной академии. Без семи дней в точности шестнадцать лет назад. Двадцатого июня.

Он собирался тогда с друзьями в горы. У него уже был билет на поезд и упакованный рюкзак. Но она согласилась на свидание, и друзья уехали без него.

Это правда, что так бывает.

Они только коснулись друг друга и весь мир мгновенно изменился. Не стало больше девушек и парней, женщин и мужчин. Остались только окружающие люди, - друзья, приятели, родственники, близкие, посторонние, чужие, хорошие, плохие, так себе или совсем никакие, - просто разные люди с половыми признаками, почти совершенно для них индифферентными. И отдельно от них - он и она; она - женщина, единственно настоящая, он - мужчина, единственно настоящий.

Они сразу стали друг для друга незаменимыми. И пользовались своей незаменимостью обильно и всласть все совместные годы, изо дня в день, из ночи в ночь, не стесняясь самых невероятных желаний и порывов. А дефицитом гормонов они не страдали, скорее наоборот.

Первой родилась Светланка, ей уже пятнадцать. Затем, через три года - Сережка. Жили все это время вместе с мамой Ирины в ее двухкомнатной сталинской квартире вплоть до прошлого лета, когда, наконец, накопилась сумма, достаточная для покупки их собственной, трехкомнатной. Они и с мамой жили хоть и в тесноте, но никак не в обиде. Комнаты там раздельные, одна совсем маленькая, три на четыре с половиной, - ее занимала Елена Андреевна, а Виктор с Ириной, а затем и с детьми, размещались в большей, четыре на пять метров, под окном которой росла роскошная липа, теперь уже достающая своими ветками до самого оконного карниза.

Виктор перешел к ним жить из общежития уже через месяц после знакомства, - на этом настояла сама Елена Андреевна, хотя о свадьбе тогда еще и речи быть не могло.

Она оказалась удивительной женщиной. Доброй и всепонимающей. Всегда спокойной и улыбчивой, а улыбка ее, неизменно отмеченная какой-то особенной грустинкой, творила в доме настоящие чудеса, - даже новорожденные дети, глядя на нее, переставали плакать.

Мужа она потеряла, когда Ирине было всего три года. Он был танкистом, старшим лейтенантом. Ушел воевать молодым и красивым, а вернулся в цинковом гробу, не подлежащем вскрытию. Так ей сказали. Ирину воспитывала сама, о втором замужестве вроде бы и не задумывалась. Может быть потому та выросла так сильно похожей на мать - не только внешне, но и характером, повадками, говором. "Дочери обычно на отца бывают больше похожи, а Ирина чисто в меня вышла, - говорила она. - Совсем мало от Сергея, разве что глаза..."

После смерти мужа она не была совсем уж затворницей. Ирина рассказывала о трех мужчинах, в разные годы прибившихся к ней. Приятные, говорит, приличные были. Но более месяца она их не выдерживала и после каждого такого романа подолгу занимала дочку воспоминаниями о своем лейтенанте. Он так и остался незаменимым. Появлялись ухажеры и при Викторе, но тоже ненадолго. Наверное, были и вне дома. Она ведь и сейчас, в свои пятьдесят два, все еще красива и обаятельна. И выглядит значительно моложе своих лет. Да мало сказать, - моложе, настоящая молодая женщина, как говорят, "вся в соку". Виктору ее одиночество всегда казалось странным. Неоднократно приходила в голову мысль, что это они с Ириной мешают ей наладить личную жизнь. Несколько раз они твердо намеревались снять квартиру, но Елена Андреевна почему-то очень из-за этого расстраивалась и однажды, когда они уже уплатили было задаток, расплакалась чуть ли не навзрыд, будто они злое что-то совершают. А еще как-то он, неожиданно для себя, набрался хамства и сам посоветовал ей выйти замуж или просто обзавестись постоянным мужчиной. Она могла бы и обидеться, но ответила своим обычным ровным голосом: "Ничто женское мне не чуждо, Витя, но я научилась обходиться виртуальной любовью". И добавила, заметив его растерянность: "Перед тобой я этого не стыжусь".

[Sarikov]

А задолго до этого разговора, в день рождения Сережки, как раз и случилось то странное событие, нечаянные воспоминания о котором до сих пор беспокоят Виктора стыдом перед самим собой и перед Еленой Андреевной. Тот день казался одним из самых счастливых в его жизни. Он так хотел сына, что когда долгое ожидание закончилось сообщением из окошка справочной роддома "а у Фроловых мальчик", он совершенно потерял голову. Дома он напился. Не то, чтобы много выпил, просто от пары-трех рюмок допьянел до такой степени, что при полном сознании и полном сохранении координации движений почти совсем утратил контроль над своими поступками. Уложив Светланку спать, они с Еленой Андреевной долго сидели на кухне, радуясь вместе благополучному исходу не совсем гладко протекавшей беременности, обсуждали предстоящие хлопоты, спорили о преимуществах и недостатках различных имен, пока он не согласился, что Сергей Фролов звучит очень здорово, не хуже, чем у самого лейтенанта. Потом он ушел в ванную, под душ, почему-то это он хорошо запомнил, а когда вышел, ее на кухне уже не застал. Она лежала в постели в своей комнате, на его стук ответила "да" и он вошел и сел на постель рядом, а потом, никак не успевая оценить свои действия, стянул с нее простынь и улегся на мягкое тело так, будто имел на это свое ежедневное право. Удивление, виноватость, а затем испуг в ее глазах быстро сменились покорным успокоением, и она не сделала ни одного несогласного движения, а когда он привстал, чтобы стянуть со своих ног застрявшие на лодыжках плавки, послушно раздвинула ноги, прикрыла веки и отвернула голову к стене. Какое-то время он заворожено смотрел на обнаженное тело, чем-то очень близкое и чем-то совсем незнакомое, согласное быть покорным его желанию. "Остановись! Погладь ее рукой, извинись и снова укрой", - такие слова он услышал в тот момент от какого-то дальнего родственника, который оказался почему-то внутри него. "Пошел вон!" - молча ответил он и еще шире раздвинув ее ноги, воткнул одеревеневший до боли ноган в раскрывшуюся щель, в одно движение загнав его по основание и продолжая давить и давить, чтобы проникнуть глубже, еще глубже, как можно более глубже... и тут же начал выливать в нее все, что накопилось в организме за несколько недель вынужденного воздержания. Лил и лил, удивляясь, откуда берется в нем столько жидкости, будто она идет не только из ритмично сокращающейся мошонки, а еще откуда-то от живота, позвоночника, грудины, от самой подъязычной кости. А она... она безропотно наполнялась его секретом, не отвечая ни малейшим встречным движением, ни сколько-нибудь заметным изменением покоя на лице. И только когда он, наконец, полностью опустошился и обмяк, подняла закинутые за голову руки и, не поворачивая к нему лица, осторожно взяла за плечи и притянула на себя. "Все хорошо, Витенька, все хорошо, - прошептала она сдержанно-спокойным голосом, затем так же осторожно подтянула его за ягодицы вплотную к своей промежности и тут же отняла руки, разбросив их в стороны. - Полежи так, родной, успокойся". Но уже через несколько секунд вдруг заплакала, зарыдала от обиды, горько-горько, с таким особенным, тихим подвыванием, какое он слышал раньше только на похоронах. И он струсил. Струсил, как нашкодивший мальчишка. Как вор, застигнутый врасплох. И убежал. Бегом, бегом, схватив по пути скомканные плавки и лихорадочно натягивая их на себя, будто стараясь кому-то успеть показать, что он, мол, ни при чем, он в плавках...

События той ночи прочно отпечатались в памяти Виктора на всю его жизнь и, как он ни старался их запамятовать, то и дело выплывали в сознании, беспокоя душевной горечью и обидой на самого себя.

Вот и сейчас совсем некстати та же история. Он таки сжал непроизвольно зубы и сожмурился, как от внутренней боли, чтобы отогнать навязчивое покаяние...

- Что? - не то с тревогой, не то с надеждой мгновенно отреагировала Ирина. - Отбой?

- Нет, нет, - поспешно заговорил он, - просто камешек под подошву попал.

И для убедительности стал прихрамывать.

Никакого камешка на асфальте за ним не оставалось, но она не стала продолжать тему, а понять, поверила или нет, он не смог, - она снова вернулась в свои мысли, в мучающие ее сомнения и всевозможные опасения, отчего выглядела напряженной и потерянной. Напряжение усиливалось по мере приближения их к дому.

Нельзя молчать, нужно о чем-нибудь говорить, - думал Виктор, - иначе зачем было навязываться провожать, сама дошла бы.

А слов почему-то не было. Так и дотопали до самой двери.

Язык, слава Богу, развязался, как только они вошли в квартиру. Чуть переступив порог, он сразу же разразился непрерывной, отвлеченной от главной темы ерундовиной, не давая ей вставить своего слова и, пока она бездельно сидела не диване, глядя в одну абстрактную точку на полу, сновал между кухней и комнатой, занятый то раскладкой по своим местам продуктов, то упаковкой своего кейса, то еще чем-то, что пришло в этот момент в голову.

Его хватило на целых пять минут, после чего он прекратил словоблудие, по хозяйски напомнил, что шампанское в морозильнике долго держать нельзя, подошел к ней вплотную, поднял за руки, мягко поцеловал в губы.

Он сделал все, чтобы она по его инициативе не отказалась от задуманной ими дикой затеи.

- Я пошел. Пока.

Она снова опустилась на диван, как только он выпустил ее из объятий.

И ничего ему не ответила.



Они заранее договорились, что переночует он у мамы, поскольку у Ирины по работе выпало ночное дежурство, дети в деревне и это очень удобно, чтобы вытравить вдруг появившихся на прошлой неделе прусаков каким-то особенно свирепым порошком, после которого, якобы, они вообще больше не появляются. Ничего более убедительного они не придумали, но Елена Андреевна и на это отреагировала с пониманием, поскольку сама когда-то слышала о таком порошке. Не удивило ее и ночное дежурство, каких у Ирины никогда раньше не бывало.

Было что-то около шести после полудня, город начал потихоньку остывать от изнуряющей жары, необычно рано, еще в апреле, пришедшей в этом году. 13 июня, пятница - вдруг вспомнил он сегодняшнюю дату. Надо же. Что-то связано было в его памяти с этой жарой и этой датой. И еще с чем-то. Конечно. Он тут же вспомнил. Влад. Владислав Гуляев. Синоптик. Это он ему года два назад сказал: будет раннее жаркое лето и в пятницу тринадцатого...

Правда, говорил он это вроде бы как полушутя и вроде бы как о его работе... но откуда он знал именно это число? И жару?

Воспоминание о Гуляеве обрадовало Виктора, думать о нем было приятно и вспомнить было что. Этот молчаливый человек, на полтора десятка лет старше его, легко вывел его однажды, а если быть точным, ровно шесть лет назад, из глубокого психологического тупика, удивительно точно подсказав правильное направление в его научной работе, быстро завершившейся нужным решением и успешной защитой диссертации...



Елены Андреевны дома не оказалось. Она иногда задерживалась не работе, хотя устраивалась туда на неполный рабочий день. Так, чтобы не все время дома сидеть. Хотя дома она зарабатывала значительно больше, чем на этой своей работе. Переводами. Она хорошо знала английский, а главное - очень грамотно писала. И стиль у нее красивый, этакий писательский...

Часы показывали половину восьмого. Воспоминания о Гуляеве и его удивительных друзьях недолго настраивали его на высокие материи, а здесь, в квартире, где прошло более пятнадцати лет его супружеской жизни, сразу улетучились. Мысли пошли только об Ирине и гнать их от себя он уже и не собирался пробовать.

Наскоро освежившись в душе, он решил занять себя приготовлением чего-нибудь на ужин, нашел все необходимое в холодильнике и принялся за дело. Необходимого оказалось более чем достаточно. Учла, значит, Елена Андреевна его присутствие.

На самом деле почти ничего после той злополучной ночи в семейных отношениях не изменилось. Разве только... да нет, только поначалу он стал было с нею несколько более стеснительным. Но потом все прошло, она ни разу на малейшим намеком не показала, что помнит его конфуз. Может и вправду забыла.

В восемь к Ирине должен придти он. Его зовут Дима и ему двадцать девять лет. Десять дней назад, лежа под Виктором в постели, Ирина сказала:

- Знаешь, сегодня меня снял один парень. Я влезла на стол, чтобы поправить защипки на шторах... Там же никого не было... а я в этой своей юбочке... А он зашел незаметно... Конечно, все увидел, я же потянулась, руками до карниза еле дотягивалась... И он меня снял, так, знаешь, за талию, и спустил на пол.

- Сквозь брюки?

Последние годы они часто так фантазировали, дразня и возбуждая друг в друге нечто вроде ревности, то с шутками, плоскими или по-настоящему остроумными, то вроде как совсем всерьез, воображая самые тривиальные или самые невероятные ситуации, заставляя друг друга верить в действительность иллюзий разными тонкими подробностями придуманного. Как правило, это сильно возбуждало обоих, часто доводило до настоящего экстаза, и чем реальнее казались им их совместные выдумки, тем сильнее и неистовее они любились. Им это вовсе не казалось чем-то дурным, они не боялись фантазировать ни самую изощренную ерунду, ни даже самые правдоподобные ситуации, и даже имея в виду конкретных, реально существующих лиц, и даже тех, да и более всего тех, кто и в самом деле мог стать предметом ревности. Они не боялись потерять друг друга, потому что знали, что это невозможно. И потому что знали, что это не более чем фантазии.

- Нет, правда, это было на самом деле... На мне трусики были... те, белые... в которых попка совсем голая.

- Ты пришла в синих.

- Я переодела. Ты не заметил, на кухне был... Те, белые были на мне мокрые, а когда подсохли, стали внизу как корка.

- Ты тоже спустила?

- Нет. Просто потекло с меня... Он...

- Что он? Ну говори, говори...

- Он там меня потрогал...

- Как ты ему это разрешила?

- Я не разрешала... Он сам... Сзади... С этой короткой юбкой... я и сообразить ничего не успела... Он просунул туда пальцы... они у него дрожали... от страха, наверное... или от возбуждения... а у меня ноги как раз расставлены были, ну так получилось... я ничего не успела сообразить, правда... и так и стою... задом к нему... пока не почувствовала, как его средний палец вдавил трусики прямо в щель, так глубоко, что они натянулись... а двумя другими пальцами сжал губки с обеих сторон... а затем сразу отнял... Это произошло на самом деле, понимаешь? Ему самому так неловко стало... Сказал: "Извините, не сдержался"... А с меня потом полдня текло... 

Эту же фантазию на следующую ночь продолжил он, сочиняя в одиночку для нее и для себя их тайное совокупление в самых нежных тонах, какие он только мог себе представить, а она только выдыхала: да... да... да, милый... да... и, не дожидаясь его завершающих тонезмов2, обильно кончила и размякла так, будто сделала это в некоторый раз подряд.

А на третий день он вдруг понял, что в первую ночь она вовсе не фантазировала, а говорила то, что было на самом деле. Он это понял, потому что знал ее, как самого себя.

У нее раньше никогда не было другого мужчины. Не только в смысле секса, а вообще в смысле какой-либо привязанности, реальной влюбленности или симпатии на межполовой основе. Если бы было, она бы сказала ему. Как рассказывала обо всех ухаживаниях за ней со стороны знакомых и незнакомых сексуально озабоченных мужчин, о степени их достижений и неудач, - кому-то досталось ее поцеловать, кому-то прижать к себе за попку, кому-то коротко пошарить ладонью под лифчиком, а Павлику с соседнего отдела она даже разрешила поцеловать обе груди, сама обнажив для него соски. Такое случается с каждой привлекательной женщиной. У нее не было причин это скрывать. Так поступила она и сейчас, просто, как бы в шутку, но вполне серьезно признавшись:

- Черт-те что, кажется, он действительно меня снял... Я на самом деле его хочу.

Впервые за все годы она сказала такое вне их совместных фантазий. И он поверил. И не просто поверил, а физически ощутил, что она доверяет ему свою сокровенную правду.

- А он?

- Он тоже.

- Вот и хорошо. Дай ему.

- Ты что!? Серьезно? Поехал что ли?

- Поехал, - согласился он и завершил разговор удачно найденной шуткой.

А спустя два часа в постели она сама попросила его:

- Придумай что-нибудь о нем... Как прошлый раз...

[Sarikov]

И он легко заставил ее всем телом поверить, что это не он, ее муж, обнимает, ласкает и целует ее, входит в ее лоно и шевелит головкой напрягшуюся в ожидании встречной струи шейку матки, а тот, другой, простодушный парень Дима, наладчик электронной аппаратуры, приехавший в их отдел из другого города всего на две недели и страстно захотевший ее, чужую жену, красивую, нежную, гладкую и пушистую, мягкую и упругую, сладкую женщину и неистовую любовницу. Она то замирала, вслушиваясь в его гипнотизирующий шепот, то, изнемогая от болезненного желания, судорожно металась наэлектризованным телом, безуспешно пытаясь расслабить его глубокими выдохами протяжного грудного стона.

Это было в прошлую пятницу. А в субботу они провожали детей в деревню к его родителям и что-то заподозрившая Светланка строго сказала ему на прощанье, пристально вглядываясь в его глаза:

- Не обижай маму, ладно? Она у нас очень хорошая.

Как будто он когда-нибудь ее обижал.

Они остались вдвоем в доме. Жизнь шла вроде бы своим чередом, только Ирина стала вдруг необычно задумчива и молчалива. И во вторник он сказал ей, как бы между прочим:

- Ты вполне можешь пригласить его на вечер в гости. Так, посидеть вдвоем, шампанского выпить, поболтать. Я не против. Даже наоборот. Что тут особенного?

- Вдвоем? А ты?

- А что я? Негде, что ли, переночевать одну ночь? На работе перекантуюсь или к маме пойду.

- К маме, - согласилась она и тут же испугалась выскочивших слов, виновато втянула голову в плечи и потупила глаза, словно провинившаяся школьница.

- Ну что ты, в самом деле... - он ласково потрепал ее за челку, - чудная какая. Будто мы не чувствуем друг друга насквозь... Что тут особенного? Я даже рад, что за столько лет появился хоть кто-то, кто тебя заинтересовал. Это нашей любви не нарушит. А вот вечная память о несбывшемся желании уж точно омрачит. Так что не морочь себе голову, тяни его сюда и проведи хоть одну сумасшедшую ночь без моего присутствия.

- Вить, мы и в самом деле поехали? Или ты издеваешься?

- Ничего не издеваюсь. Не хочу быть висячим замком на супружеской клетке. Противно жить потом будет. Если ты побоишься, сам его приглашу. Напою обоих и подложу тебя под него, еще и за ноги-руки буду держать, пока не перестанешь брыкаться.

От неожиданности она вытаращила на него глаза. Он говорил так искренне, будто сам верил в свои слова.

- Поздно.

- Что поздно?

- Он с нами вчера рассчитался, сдал прибор. Еще утром. И сразу уехал на другое предприятие. Я даже не знаю, куда. Там тоже такая же электронная махина. Сказал только, что работы до конца недели. Вот и все.

- Ну, тогда не знаю...

Это все, что он нашелся сказать. А то ли с души свалился камень какой, то ли другой какой навалился, понять не понял.

А она к нему на диван подсела, обняла страстно и влажными поцелуями в шею уткнулась. Сидеть так было не очень удобно, он попытался слегка отстранить ее, чтобы усадить на колени, но она будто прилипла, силой не оторвешь. Тогда он ухватил ее за ягодицы, легко приподнял, раздвинул коленями ее бедра и взгромоздил верхом на свои. Она послушно подняла широко расставленные ноги и свела их у него за спиной, еще теснее прижавшись к нему теперь уже всем своим телом. Ему все-таки удалось повернуть ее губы к своим, влажными они оказались от слез, обильно стекающих по щекам. Она плакала беззвучно, без содроганий и всхлипываний. И непонятно было, от чего эти слезы лились, от радости или от боли.

В тот вечер и в ту ночь они ни разу больше не вспомнили о нем.

А наутро она проснулась почти веселой, избыточно нежной и ласковой. Такой же он застал ее после работы. Она обычно приходила раньше и к его приходу успевала приготовить ужин на всю компанию, если у Светланки не получалось сделать это до нее. Если же не складывалось у обоих, они это делали гурьбой. Детям нравилось.

Они сели за стол вместе, она много всякого рассказывала о своих делах на работе, но самое главное сказала тогда, когда уже вымыты были все тарелки и они перешли в комнату.

- Он встретил меня. Сегодня. После работы. Ожидал у проходной. Сказал, что у него билет на поезд, на субботу. На девять сорок утра. И хотел меня проводить домой.

- Проводил?

- Нет. Я напомнила ему, что я замужняя женщина и это не совсем прилично, провожать чужих жен.

- А он?

- Он согласился. Но я сказала, что муж уезжает завтра в командировку, ночным поездом. А вернется в субботу. Что у мужа тоже на руках билеты, туда и обратно. И пригласила его в гости. На пятницу. На восемь вечера. Посидеть, поболтать...

Она почти не смущалась, рассказывая ему это. И не шутила.

- Вот и здорово. И я отремонтирую, наконец, смеситель в ванной. Давно маме обещал. Уже стыдно отговариваться.

- Ты не возненавидишь меня после этого?

Она смотрела ему в глаза прямо и испытывающе, как школьный учитель.

- Нет. Обещаю.

Она поверила. Иногда она верила ему больше, чем самой себе.

А он ей. Больше, чем самому себе. Еще чаще, чем иногда.

[Sarikov]

Вот и восемь. Он, этот Дима, должен был сначала ей позвонить. С полчаса назад. Так они уговорились. А она может позвонить к маме, если все по какой-либо причине расстроилось. До десяти. Если до десяти не позвонит, значит... тогда можно придти домой утром, не раньше девяти. Или позвонить сначала.

Наверное, уже пришел. А может и нет. Может, в последний момент испугался свирепого мужа. Или передумал. Или еще чего-нибудь не так оказалось... А может она сама сдрейфит. По телефону откажет или просто не откроет дверь. Нет. Если бы по телефону, то уже сюда позвонила бы и сообщила. И дверь она откроет. Или уже открыла...

Что за черт. Если думать об этом, то можно и свихнуться.

Он вспомнил о смесителе. Это как раз то, чем можно занять голову. И с пользой для дела.

Вентиль горячей воды протекал. Чтобы стук капель по металлу ванны не действовал на нервы, Елена Андреевна набросила длинный бинт, по которому капли спускались, как с горки. На замену прокладок ушло в общей сложности всего десять минут. Черт-те что. Он рассчитывал хотя бы на полчаса-час.

Убрал все за собой. Снова ополоснулся под душем. Холодной водой. Потом разобрал вентиль холодной воды и заменил прокладки. Еще пятнадцать минут.

Внутри, где-то сразу за грудиной, загорелся огонек. Он нажал на нее рукой, глубоко вздохнул и тот сразу же погас. Виктор прислушался к своим ощущениям чуть глубже. Да, так и оказалось, там тлел маленький уголек. Почти не ощутимый.

Почему он согласился на эту авантюру? А он и сам не знал. Может быть, ради нее. А может быть, чтоб себе отомстить, унизить или что-нибудь еще. Не знает. Вот Гуляев, тот, наверное, все сумел бы объяснить. И правда оказалась бы такой неожиданной и очевидной, будто всегда лежала не самой поверхности жизни. Но Гуляева нет. Он давно живет в другом городе и бывает здесь только в июле и августе, да и то не каждый год.

Скорее всего, ради нее. Ведь он любил ее так, как можно любить только себя самого. И она тоже. А теперь вот нечаянно влюбилась. На самом деле для него это почти то же, что влюбился он. В последние годы с ним пару раз такое было. Это приятное чувство. И приятное желание. Он знал, что получил бы безумное удовольствие от овладения теми девицами. Тем более что и одна, а затем и другая горели тем же желанием. Но тогда он этого не сделал. Из страха нарушить верность Ирине. Потом он долго мучился сомнениями, правильно ли он поступил, ограничивая свою плоть от того сладкого порыва. Ведь Ирина - как бы его часть, часть его Я. Получалось, что он боялся нарушить верность самому себе. Чепуха какая-то получалась. Так он и пришел спустя некоторое время раздумий к уверенности, что посягнув на лоно понравившейся ему женщины, он никак не нарушит верность себе, своему телу, своим чувствам и желаниям. И верность своей жене тоже.

Те влюбленности давно прошли, - они даже обыграли их в своих фантазиях. Но чувство неразрешенной тайны осталось. Не из тех, сладких, интригующих, какие волнуют человека при наличии надежды на постижение, а из тех противных и унизительных, обусловленных вмешательством какой-нибудь тупой посторонней силы. Нечто подобное, но в более концентрированном виде, он чувствовал также, когда надолго застрял в своей диссертации, соскочив на стезю, абсолютно неприемлимую для его руководителя. Он тогда чуть не свихнулся. И как здорово тогда Влад разрешил все его проблемы. Одной простой фразой: продолжение события должно быть естественным, тогда оно оказывается верным. Что-то так. Или близко к этому. Он тогда сразу нашел выход. Отбросил все самые агрессивные запреты общепринятой парадигмы и пошел самым естественным, непосредственно вытекающим из сложившейся в его расчетах ситуации продолжением. И все сразу стало на свои места.

Продолжение должно быть естественным. Влюбленность должна заканчиваться тем, ради чего она вдруг появляется. И тогда все будет на своих местах. И он ее - своей жены и своего лучшего друга - никак не потеряет, ведь имеет ее совсем не так, как всех других людей. Для него "потерять ее" означает отчуждение, а не утрату разлукой. А риск отчуждения намного выше при запертости, чем при полной вседозволенности. Уж это он знал точно. Они прожили рука об руку, душа в душу уже шестнадцать лет. И не раз говорили о верности. И оба понимали ее примерно одинаково.

Зазвенел телефон. Что-то выскочило у него из груди. Часы показывали девять с минутами.

Все. Отбой. Терзания закончились и вдруг показались такими захватывающими, что он от наслаждения зажмурил глаза.

Голос Елены Андреевны:

- Здравствуй, Витя. Что там у вас, получилась?

- А? Да, здравствуйте. Вроде как получилось... - растерянно промямлил он.

- Ира на дежурстве?

- На дежурстве...

- Голова разболелась? - сочувственно констатировала она.

- Да нет, ничего. Была бы на плечах...

- Ты вот что сделай. У меня в секретере немировская бутылка стоит, красивая такая, я только сегодня ее купила. Выпей немного. Помогает. Этот порошок действительно очень злой. А я скоро тоже приду. Поесть нашел что?

- Нашел.

- Ну, пока.

Она положила трубку, а он застыл со своей, забыв вдруг, куда ее теперь нужно деть.

- Да уж... Вроде как получилось...

Они там уже час, как вдвоем. Уголек за грудиной начал снова разгораться и Виктор не стал пытаться его гасить. ...Получилось... Конечно, она немного стесняется его... по меньшей мере сейчас, в самом начале. В чем она? В желтом халатике или джинсовых шортах с обтрепками на штанинках? В них шов прострочен прямо по щелке и втягивается между губами, очень заманчиво выпячивая их рельефы. Или она уже без ничего? Нет, рано. Она говорила, что он не очень смелый. И застенчивый. Наверное, сейчас они просто танцуют. И целуются. Им некуда спешить. Впереди вся ночь...

...Без ничего... Он улыбнулся великолепной нелепости привычного оборота. Он только сейчас обнаружил эту нелепость. Гуляев ему как-то заметил: иногда очевидные нелепости таят в себе значительно более глубокий смысл, чем любая общепонятная лепота.

И у него вдруг возникло четкое ощущение уверенности, что в кажущейся нелепости происходящего с ним сегодня тоже скрыт какой-то особенный, еще неизвестный ему, глубокий смысл.

Он что-то еще обещал отремонтировать Елене Андреевне... и забыл, что.

Она так и не переселилась из своей комнаты. Все, что было в ней при них, осталось на своих местах. А большую, бывшую их комнату, она превратила в нечто вроде гостиной. И здесь спали дети. Они любили оставаться у нее.

Сейчас в их комнате стоял запах липового цвета...

Вот о чем он забыл. На одной из нижних дверец ее секретера давно отлетела ручка, а замок, миниатюрный, но далеко не бутафорный, типа английского, болтался в своем ложе как поршень, готовый вот-вот провалиться внутрь. Эта дверца всегда у нее была закрыта на ключ, за годы совместной жизни Виктор привык считать, что она там прятала некоторые свои рукописи, неприлично испачканное нижнее белье и еще что-то, о чем ему было лень догадываться. Он никогда туда не заглядывал. А ключ она прятала так, что ни Ирина, ни дети не смогли ни разу его обнаружить.

Пожалуй, это было единственное запертое место в квартире. У каждого был свой неприкасаемый ящик для личных вещей, но замков они не ставили, а твердое правило не шастать в чужих личных вещах соблюдалось и без замков даже детьми. А вот многое остальное, то, что считается глубоко личным или чего особенно стесняются в большинстве других семей, у них почему-то не становилось предметом неукоснительного табу. Ванная и туалет здесь тоже совмещенные, шпингалет с дверей из-за детей в свое время ему пришлось снять, и мама могла спокойно зайти за веником или еще чем-нибудь срочно понадобившимся в то время, когда он находился голый в ванне, Ирка или Светланка (по меньшей мере до двенадцати лет) - зайти и сесть при нем на унитаз пописать. Как-то так незаметно сложилось, что даже их брачное ложе то и дело оказывалось на виду, - то у мамы, то у детей. Стеснялись они только поначалу, а потом свыклись и почти не смущались, когда кто-то из семьи становился свидетелем их близости. Разве что избегали в таких случаях совсем неприличных излишеств. Ничего особенного, - говорила Ирина, - мама все понимает. Бывало и так, что при маме они и начинали, и кончали, а та даже позволяла себе шуточные комментарии. Ну, а с детьми... они ведь все время спали с ними в одной комнате... а телесная любовь была ежедневной потребностью обоих, периодами потребностью всепоглощающей, в том числе и стыд, и правила приличия, и установленные кем-то нормы ответственности перед детьми. Ну, конечно, не так уж безумны они были, но укрываться от детей им не всегда удавалось. Для самооправдания они придумали даже собственную философию, - дети должны знать, что это естественно... дети должны знать, что это любовь, а не физиология тел... дети должны учиться этому у любящих друг друга родителей, а не у первых попавшихся просветителей... Придуманная изначально в оправдание, эта философия постепенно стала предметом их почти полного доверия и, если вдруг возникали какие-нибудь спорные последствия отработанных ими тезисов, они быстро находили им соответствующие решения... Да и с детьми их, тьфу-тьфу, все пока было нормально...

Половина десятого. Еще полчаса, как Ирина может позвонить и сказать: ну вот, ничего и не сталося... Напрасно нервы себе трепали...

Но она уже не позвонит. Виктор начал чувствовать это. Она уже и не думает о телефоне. Может быть, кто-то не верит, что чувства близкого человека можно ощущать на расстоянии. Так это те, для кого настоящей близости просто не существует. Они и рядом людей почти не чувствуют, только себя. Им для этого непременно нужно видеть и слышать друг друга. Таких, кстати, большинство. Видимо, это как-то оправдано природой. Но Виктор из другой категории. Плохо это или хорошо, а наиболее острые переживания самых близких ему людей передавались в его сознание моментально, где бы те ни находились. Однажды дома его вдруг охватил мгновенный необъяснимый страх, перешедший в мучительную тревогу. Оказалось, Ирина в тот момент попала под автобус. К счастью, водитель успел затормозить и она легко отделалась, но страх пережила жуткий. Было и еще несколько подобных случаев. С его сестрой еще в детстве, с Ириной, со Светланкой, с Сережкой. А если он сам, бывало, находился в некотором особенном психологическом состоянии, у него получалось ощущать на расстоянии и значительно менее острые их эмоции.

Поэтому он ничуть не сомневался в том, что вот сейчас, в этот самый момент она переживает внутри себя все усиливающееся желание чужого тела... И снова запылал огонь в его груди. Ревность. Конечно, именно такая она, ревность. Страх потери своей неприкасаемой собственности. Распирающий душу. Дерущий изнутри. Оттягивающий подъязычную кость до самого позвоночника... И понять невозможно, чего именно он страшится... Ведь он ее на самом деле не теряет... Она от него никуда не денется...

Звонок в дверь и, без паузы, поворот ключа в замке. Это Елена Андреевна.

- Задержалась, - сказала она, войдя в большую комнату, где он стоял, обратившись к окну, чтобы она не увидела его лица.

Он не ответил и не обернулся. Надо бы, но не смог. Она видимо почувствовала это и тут же вышла. Через пару минут послышался шум воды в ванной. Забралась под душ.

Хорошо, что она уже пришла. В ее присутствии почему-то всегда все упрощается. Хорошо, что он не ушел ночевать на работу. Замучил бы себя...

- Спасибо за кран, - сказала Елена Андреевна, выйдя из ванной с полотенцем на голове.

Он был уже на кухне.

- У Вас сигарет случайно нет?

- Есть, - ответила она без удивления. - Сейчас.

Она ушла в свою комнату и он услышал скрип замочка ее секретера. Удивился, - зачем там сигареты держать? Послышался щелчок захлопывания и через несколько секунд она положила на стол нераспечатанную пачку "Марльборо" и красивую, тяжелую зажигалку.

- На балкон иди. Я пока тут постряпаю.

Балкон тут же, от кухни. Маленький, как и в большинстве сталинских домов, не сравнить с их почти лоджией... Зажигалка оказалось совсем еще не пользованной и, видимо, очень дорогой, язычок пламени имел очень своеобразную форму и какой-то особенный, завораживающий цвет; Виктор уставился в него глазами и вдруг четко как бы ощутил в собственном теле сиюминутное биение Иринкиного сердца и понял, что она сейчас находится под этим парнем у них на балконе, том, что из их спальни, застекленном... и увидел ее глазами пятно на потолке, то самое, плохо закрашенное... потому что она лежала сейчас на матраце лицом вверх...

С ним нередко так бывает, что он как бы ее глазами видит то, что она на самом деле видит в тот же момент, находясь на отдалении от него.

Он несколько раз тряхнул головой. Видение не исчезло. Да, она лежит. И ей очень сейчас приятно. Жутко приятно, потому что сердце ее колотится, как...

Дрожащей рукой зажег сигарету. Затянулся. Закашлялся. Он не был курящим.

- Э, да ты сегодня совсем как ухажер, - послышалось из кухни. - А сам почему не поел?

Он не ответил.

- Ну и хорошо. Поедим вместе. Будешь?

- Да вообще-то не хочется...

- Совсем немного. За компанию.

- Хорошо.

Она умела есть красиво. И у нее этому научилась Ирина. И дети тоже. И он, воспитанный деревней. Она была из тех людей, которым хочется подражать.

- Подожди.

Она вышла и тут же вернулась с бутылкой дорогой немировской.

- Глотни. Только совсем немножко.

Поставила перед ним рюмку.

- Давай, давай. Не бойся, я за тобой присмотрю.

Она явно уже почувствовала, что с ним что-то неладно. Но она никогда не лезет в душу. Это же Елена Андреевна.

Такую водку можно не закусывать. Он опрокинул в пищевод полную рюмку одним махом. И ему почудилось, будто сразу вслед за глотком зашипели где-то за грудиной горячие угольки. Приятно ударило в голову.

- Ира звонила?

- Да, - поспешно соврал он, заметив особенность интонации и ее периферический взгляд, - у нее все в порядке.

Теперь он почувствовал, что она тоже была внутренне напряжена, а после его слов вдруг расслабилась, успокоилась, пришла в свое обычное состояние.

И он тоже вдруг успокоился. Вдруг подумал, что даже если Елена Андреевна и узнает правду, ничего плохого не произойдет. Им бояться нечего. Пусть узнает. Не от него, конечно. От него она ничего не услышит. Но Ирка потом вполне может проболтаться... Хотя еще неизвестно, какой след на самом деле оставит у нее эта ночь... Нет, в любом случае проболтается. Это же Ирка. Она все еще как дитя.

Вот, опять непроизвольно задрожала рука, от пальцев до самого плеча. Что это они там такое делают? И Елена Андреевна заметила. Хорошо, что никак не отреагировала, а то пришлось бы плести какую-нибудь чепуху. Стала рассказывать о своей работе.

Она молодец. Постепенно развязала язык и ему, он тоже заговорил о работе, всякое-разное, что ей действительно могло быть интересно.

И они проговорили так около полутора часов и только пару раз за это время у него повторилось это странное, никогда раньше не испытываемое дрожание правой руки. Он знал, с чем оно связано, но не понимал, что оно означает.

Потом ему захотелось еще одну рюмку, кажется, уже четвертую или пятую по счету, но она почему-то возразила:

- Не надо Витя. Потом. Завтра. Или послезавтра. Заберешь бутылку, хоть всю сразу выпьешь. А сегодня больше не нужно.

- Я же почти не пил.

- Все равно. Не надо.

- Хорошо.

Принялся убирать со стола и она позволила ему это, не вмешиваясь. Потом ушла к себе.

Убрав на кухне, он пошел в другую комнату, по пути проговорив в ее полураскрытую дверь:

- Я тоже спать... Спокойной ночи.

Елена Андреевна не ответила, но тут же появилась в дверях вслед за ним. Сказала:

- Знаешь Витя, мне кажется, тебе лучше не оставаться одному. Давай посидим вместе. Завтра выходной, отоспимся. Не заснешь ты сейчас...

Он промолчал. Что тут скажешь? Она всегда все чувствует, - приблизительно по сути, но всегда точно по тому, как и чем может помочь... И почти никогда в этом не ошибается...

- Я бы мог исправить у Вас замок. Давно обещал...

- Да. Он скоро совсем вывалится. Но там стучать, наверное, придется. А сейчас уже ночь. Начало первого.

- Может и не придется. Судя по всему, там просто шурупы повылетали.

- Хорошо. Попробуй.

Он последовал за ней, выдержав значительную паузу, чтобы она успела взять из своего тайного загашника ключ и перепрятать куда-нибудь то, чего ему не положено видеть.

- Можно, да? - предупредительно спросил он, не доходя до раскрытой двери, но, не дождавшись ответа, подошел к порогу.

- Можно, - запоздало ответила она.

Она сидела на краешке нерасстеленной постели, теребя в руках ключик, а дверца секретера оставалась закрытой.

- Вам может быть нужно сначала там...

Он не нашелся, как продолжить, считая, что и так понятно выразился.

Она ответила, хотя и не сразу:

- Да чего уж там... Открывай, смотри...

[Sarikov]

Будто согласилась себя чем-то опорочить.

- Я инструменты возьму, - сказал он, как бы не обращая внимания на протянутый ему ключ. И, предоставляя ей добавочное время, долго возился в ящике для инструментов, лет десять назад приспособленном им в прихожей возле обувного шкафа.

- Какой ты, в самом деле... - сказала она, вставая с постели, когда он, наконец, вернулся. Вздохнула. - Точно мой Сергей...

Она не пояснила, что имеет в виду, и вышла в ванную. Ключ торчал в замке, но дверца не была открыта.

На обоих полках лежали аккуратно сложенные свертки, кипы бумаг, какие-то коробочки и... игрушки из сексшопа, имитаторы мужского полового органа. Несколько штук, все разной формы и размеров.

Надо же. Он ожидал чего угодно, только не этого...

С замком он справился быстро. Пришлось, правда, его раскрутить, разболтанные шурупы закручивались в дверцу изнутри него. Проверил пару раз на состоятельность, затем закрыл и оставил ключ в замке.

Через пару минут она вернулась. В руках она держала две рюмки и два миниатюрных бутерброда.

- Все-таки выпьем немного, - вздохнула она.

Сама открыла бутылку и налила поровну, чуть не до краев. Он потянулся взять одну из рюмок, но она спешно опередила его.

- С руки.

И подала ему ее из руки в руку. Видимо, для нее это что-то особенное обозначало.

- Давай. За Сергея, любимого моего. За тебя. За Иринку. За Светланку. За Сережку. За всех нас.

Выпили до дна. Она будто от непривычки слегка скривилась.

- Я еще закурю, хорошо? - спросился он.

- Конечно.

Он собрался было по направлению к кухне, но она остановила его за руку.

- Не будь один, Витя. Хватит с тебя. Кури здесь. Окно открыто.

И он передумал курить. Не любил, когда дым в комнате.

- Ну ладно. Пойдем. И мне что-то захотелось.

От этой рюмки Виктору стало необычно приятно и спокойно. Может быть потому, что с ее руки, - подумал он.

Они стояли минут пятнадцать на балконе, не включая на кухне свет, не роняя ни слова. Выкурили по две сигареты. Потом она, наконец, нарушила молчание:

- Решилась все-таки Иринка... Не суди ее строго.

- Я ее вообще не сужу.

- У вас все будет хорошо. Еще лучше, чем было.

- Я знаю.

- Да.

Она будто гору со своих плеч свалила, Виктор это почувствовал.

Они вернулись в комнату и она сказала:

- Ты успокоился?

- Как ни странно, да.

- Спасибо тебе.

- Мне? За что? Это Вы за мною присматривали, - улыбнулся он.

- За любовь твою к Иринке.

- Ложитесь. Поздно уже.

- А ты все равно не уходи. Сиди здесь. Можешь компьютер включить, там у меня новая библиотека, недавно ребята с фирмы установили.

Она сняла покрывало, отошла в сторонку, за спину Виктору. Переоделась.

Легла в легком халате.

- Я не стесняюсь. Но и тебя не хочу смущать, - как бы извинилась она за халат, за то, что в такую жару вынуждена лечь не раздетой, а ему поневоле приходится быть в этом виноватым.

- Да я не смущаюсь.

Все так просто с ней. С нею всегда все просто и естественно. Она могла бы лечь при нем и раздетой, даже без лифчика. Так уже дважды бывало. Стыдиться-то на самом деле ей было нечего, у нее все в теле было в порядке, и вовсе не на свои пятьдесят два. Но, скорее всего не поэтому. Просто слишком долго они жили рядом, отвыкли таиться.

- Включай. Мне свет не мешает.

- Не хочется.

- Тогда садись рядом, не маячь. Еще о чем-нибудь поговорим. Мне тоже что-то спать не хочется.

Он подсел на край кровати, и она слегка отодвинулась, освобождая ему больше места.

- У вас с Иринкой почти идентичные позы, когда вы лежите. И вообще, вы очень похожи. Помните, года два назад вы вдвоем приходили ко мне на работу? Варламов тогда сказал: к тебе там две фемины пришли, близнецы, что ли?

Они засмеялись. Заметно было, как она довольна, что разговор снова завязался, что ей удается отвлечь его от неприятных мыслей.

- Да уж. Похожи конечно. Только что старее я на целых восемнадцать лет.

- Старше, - поправил он.

- Ну старше.

- Дай Бог, чтоб Иринка была такою через восемнадцать.

- А ты гоняй ее побольше.

- А можно я посмотрю на Вас? Интересно, какой Иринка станет.

- Да, смотри.

Верхние пуговицы халата расстегивались легко, нижняя почему-то застряла в петле и она помогла ему ее расстегнуть. Он раскрыл полы, обнажив наполовину голое тело. Лифчика на ней не было, только тонкие шелковые штанишки с кружевами и с простроченным по центру швом, точно как в Иринкиных шортах. Штанишки невысокие, туго подтянутые, глубоко врезавшиеся в половую щель.

- Красиво. У Иринки такие шорты. Джинсовые. А там не давит?

- Нет, - она усмехнулась, понимая, что он имеет в виду, но ничуть не смутилась, - это даже приятно. Такое, знаешь, ощущение подобранности. Или подтянутости. Не знаю, как лучше сказать.

- У Ирки точно так в шортах.

- Я видела.

Она была чуть полнее Ирины, груди покрупнее, чуть больше и мягче живот. Но кожа была гладкая, как у совсем молодой женщины. Она очень тщательно ухаживала за собой.

- А груди у вас у всех одинаковые. У Иринки такие же заостренные, и у Светланки так же конусами торчат.

- Мои же они. Из меня сделаны.

Он взял одну ее грудь, обхватив с обеих сторон руками, приподнял и осторожно сжал, так, что она слегка вздулась и напряглась. Она и в таком виде оставалась заостренной.

- Красиво. Ничего, что я так?

- Отвисла за последние годы. А была точно такой, как у Ирки.

Он с удовольствием проделал то же и с другой грудью, потом попробовал на ощупь соски. Они быстро напряглись. Он вообще неравнодушен к этой части женского организма, очень любит шевелить их кончиками пальцев. И Ирина любит такую ласку.

Он сказал ей об этом.

- Мне тоже нравится. Приятно, - сказала она. - Давай я таки халат сниму, раз уж ты не смущаешься видеть меня голой.

Она присела и сбросила его с плеч. Вытащила из-под себя и отложила в сторону.

- Только трусы пусть остаются, хорошо?

Закинула руки за голову. И в самом деле, в таком положении становится почти незаметной отвислость груди.

- Я давно намеревался спросить, как получилось, что Ваша грудь осталась такой... совсем вот не сплющивается... Ведь Вы кормили Иринку. И у нее тоже она как у девочки... Это наследственное? У других женщин ведь не так.

- Не знаю. Маму свою помню смутно, но, кажется, у нее тоже она не пострадала от кормления. Думаю, что это у нас порода такая. Ты на подбородок обрати внимание. Для женщины это еще важнее груди, ее-то можно лифчиком подоформить. Так вот, в нашем роду ни у кого второго подбородка не было. Есть чем гордиться. И шеи у всех длинные. И кожа гладкая была у всех. Мама говорила. Это я помню.

- Да. Такое ощущение, что передо мною лежит Иринка в своем будущем виде.

- Это на самом деле почти что так и есть...

- Реализованная фантазия... Мы иногда с нею фантазируем... во время близости... И такую она однажды придумала.

- На самом деле грудь у меня уже сильно распластывается... это сейчас просто она набухла.

- У Вас месячные? - непроизвольно удивился он.

- Нет, - улыбнулась она, - это она... немножко возбудилась...

Он наклонился и взял губами сосок. Втянул в себя. Еще раз. И еще. Потянулся к другому и все повторил. Она запрокинула голову, растянув и без того не короткую шею. И он поцеловал шею.

Все так просто и доступно, словно не впервые... Схватил губами сразу оба соска, соединив груди руками. Сказал:

- А вот так с молодой Иринкой не получается. Почти не соединяются. Выскальзывают.

Она не откликнулась. Подтянувшись к запрокинутой на бок голове, он прихватил губами мочку ее уха. Почувствовал тонкий запах ее самых дорогих духов, которые они с Иринкой подарили ей еще несколько лет назад. Она пользовалась ими крайне редко. Из бережливости. "В самых ответственных случаях".

- Нет, нет, - отстранила она его, мягко, без раздражения, сделав отрицательный жест обеими руками, - этого не надо. Пожалуйста.

Он уложил голову ей на грудь и так застыл, наблюдая за острым конусом соска прямо перед своим носом. В ответ она прикрыла ладонью его волосы и так они пролежали минут двадцать почти без движения и без слов.

Как-то само собою они с Еленой Андреевной оказались в одном из привычных для них с Ириной положений, позволяющих ощущать себя как бы единым целым, лишь как бы условно разделенном природой или кем-то там еще на две якобы противоположные части; раздвоенным как бы только для того, чтобы это единое целое получило три особенных дополнительных возможности, - диалога в ролях, скрещения чувств и сладостного совокупления. Он не знал, о чем думала в эти минуты Елена Андреевна, а его более всего занимала теперь именно эта мысль, - что рядом с ним каким-то чудом оказалась его Ирина из своего будущего, абсолютно реальная, доступная непосредственным ощущениям, не придуманная и не воображаемая. Он может гладить ее, целовать, может войти в ее лоно, спросить о чем-нибудь и услышать ответ... Что это за машина времени такая? Откуда она взялась? Может быть, именно он ее и изобрел, вчера, например, или два месяца назад... Изобрел незаметно для самого себя и запустил нечаянно в действие...

Внезапно перед глазами снова промелькнуло пятно на балконе, тут же сменившееся репродукцией Валеджо, той, что висит на стене над их с Ириной ложем, почему-то в перевернутом изображении. Ах да, так она выглядит снизу, если запрокинуть голову... А под своею ладонью, лежащей на ее животе, почувствовал вдруг приподнявшуюся матку, потом еще и еще, будто подталкиваемую изнутри снизу... да, конечно, там сейчас находится ноган ее любовника и ей невыносимо сладко от этих толчков и она подмахивает ему навстречу, насаживая себя на него...

- Тебе хорошо, правда?

- Да, Витенька, хорошо, - слышит он тихий Иринкин голос, на самом деле голос ее мамы, а на еще более самом деле голос их обоих. И его рука, лежащая на ее животе, начинает неистово дрожать...

- Успокойся, милый, все хорошо, все хорошо...

Голос у Елены Андреевны тоже слегка дрожит. Она взяла его ладонь своей и уложила на вздыбившуюся грудь, с силой прижав ее к соску.

- Все хорошо...

- Он ее сейчас...

- Я знаю... Ей хорошо...

Ее тело расслабилось и его рука перестала дрожать.

- Давай о чем-нибудь говорить... или... или смотри меня... не закрывай глаза...

Лучше смотреть. Конечно. Она разрешает. А завтра уже не разрешит. Завтра он и сам не осмелится, - что он, совсем с ума сошел, что ли? А ему вдруг так захотелось высмотреть ее всю. Какая она на самом деле. Пока как бы пьяный...

Он приподнялся, свел ей плотно ноги и присел верхом на бедра. Потом передвинулся чуть ниже, чтобы было больше видно... Она снова запрокинула голову и руки, - смотри... смотри, какой твоя Иринка будет... еще есть на что смотреть... Еще совсем немного... два, три, может пять лет... и все... потом смотреть нечего... и незачем...

Свет торшера мягкий, желтоватый, придает голому телу очень приятный оттенок. Возле левого соска красноватое пятнышко засоса. Когда он успел его сделать? Расслабленный живот опустился, слегка распластавшись и от этого расширившись... Возле пупка слегка подрагивает. Он провел по мягкой коже кончиками пальцев, чтобы ей стало лоскотно. Она отреагировала мгновенно. Живот подобрался, округлился, стал как у немного беременной... такой тугой и приманивающий...

- Ой, лоскотно...

[Sarikov]

Ну вот опять... точь-в-точь как Иринка.

> Остановись. Не лапай. Не положено так.

Вот еще. Дюжину лет он не слышал в себе этого голоса. Дедов что ли? Или прадедов?

> Ты кто такой, советы мне давать?

> Никто я. Самый никто. А матушку не трожь. Больно потом будет.

> Сам знаю. Ну и что?

Голубые штанишки из очень тонкой блестящей ткани. Почти не просвечиваются. Нет, все-таки просвечиваются, это голубизна отвлекает. Он слегка оттянул резинку, под нею обозначился красноватый гофрированный след.

- Давит, - сказал он. - Нужно другую втянуть.

- Я их только сегодня купила, - призналась она.

Он стянул резинку чуть пониже, сантиметра на два, и она при этом послушно приподняла спину. Разгладил над лобком, почувствовал, как под тканью шуршат волосинки. Тоже светлые, как у Ирины. Иначе бы просвечивали... Стянул ткань немного вниз, чтобы не врезалась в щель... еще и расправил чуть-чуть прямо над нею, и за штанинки слегка оттянул. Лобок у нее сильно выпуклый. У Иринки тоже, но меньше... Нет, пожалуй, так кажется из-за складки между животом и лобком. У Иринки такой складки еще почти не видно.

- У Вас в молодости между бедер оставалось пространство, как у Ирины, или всегда было как сейчас? У нее, когда она ходит или ровно стоит, они не касаются друг друга. И промежность такая свободная, выпуклая. Под этим ее полупрозрачным платьем так здорово смотрится...

- Не могу вспомнить... Я всегда была немного полнее ее. Меня ведь некому было так тренировать...

Тихо, но весело засмеялась.

- Почему некому, а Сергей?

- Ну, мы не так часто, как вы... А вообще, мне кажется, что они не касаются...

- Кто?

- Бедра. Ты их просто слишком сдавил.

Он сидел на ней уже с полчаса и теперь спохватился, - у нее, наверное, ноги уже сомлели... Сразу поднялся на колени и слегка развел ей бедра. И в самом деле, теперь они почти не касались друг друга.

- Не касаются...

На штанишках заметил маленькое влажное пятнышко. Как раз над тем местом... Ляпнул:

- Знаете, я почему-то раньше считал, что в Ваши годы у женщин уже не бывает желания к сексу.

И засмеялся, как бы над своим невежеством.

Она совсем не обиделась, тоже весело улыбнулась.

- Думаю, что и у глубоких старух бывает... Это ведь не только с гормонами связано. Еще и с памятью. С воображением. С ними даже в большей степени... Не знаю, как у мужчин.

И, вздохнув, как бы не сразу решившись, добавила:

- А у меня, милый мой Витенька, и гормонов еще в избытке. Не по возрасту...

Он тут же вспомнил игрушки в ее секретере. Она, по-видимому, тоже об этом подумала, потому что сжала зубы и зажмурилась, как бывает в моменты жестокой внутренней неловкости. Видимо, жалеет теперь, что так получилось...

Сжала зубы и зажмурилась...

Он тут же вспомнил свое, вечно повторяющееся болезненное раскаяние... Вспомнил с жутким недоумением, глядя ей прямо под лобок, туда, где располагается это отверстие... Он ведь там уже был! Каким образом ему удалось это совершенно забыть? Ведь даже голос далекого предка только что звучал, в точности как тогда...

Он мгновенно опустился, плечи обмякли и съежились, глаза сами собой закрылись от приступа ошеломительного стыда...

Она мгновенно отреагировала, поднялась в постели, прижалась к нему, стала гладить по голове, как ребенка.

- Ну что ты, миленький... Ну не надо, пожалуйста... Ты же сам чувствуешь, как ей сейчас... Ты же все понимаешь... Ничего плохого в этом нет... Она любит только тебя и никого больше... И всегда будет любить. Это совсем другое, совсем другое, понимаешь? Только чтобы убедиться, что лучше тебя нет и быть не может. Ну давай я сниму трусы, ладно? А ты смотри, сколько хочешь. Увидишь, я почти такая же...

Она ничего не поняла. Она и говорила с ним, как с ребенком.

- Давай. Смотри, здесь все, как у Ирины, - она уже слегка отстранила его, чтобы он не мешал, освободила ноги и стала быстро снимать штанишки, пока не отбросила их на пол, - все так же, как у нее, посмотри.

И легла, разложив ноги по обе стороны от него, все еще полусидящего на согнутых коленях.

Затем, то ли ей стало вдруг неловко от бесстыдства, то ли она уловила в его взгляде что-то еще, ее настораживающее, снова приподнялась, снова обняла, одной рукой, левой, а правой взяла за подбородок, как школьника, повернула лицом к себе.

- Ну посмотри на меня, в глаза посмотри, разве я тебя когда-нибудь обманывала?

- Нет... - как школьник он и ответил.

- Значит, веришь ей?

- Да.

Она еще несколько секунд смотрела в его глаза, пока он не отвел от нее взгляда, затем мягко поцеловала закрытые губы. Снова опустилась на постель, закрыла глаза руками и прошептала чуть слышно:

- Господи, прости меня...

И застыла так.

- Я... - нерешительно начал мямлить он, - посмотрю Вас... как Ирку... можно?

- Да.

Подушку она из-под головы отбросила еще раньше, и он взял и, сам не понимая что делает, просунул ее под послушно приподнявшиеся ягодицы до самой спины так, что ее промежность выпятилась и как бы нависла высоко над простыней. Лег между ее ног лицом к лону, так близко, что мог различать кожные поры. 

- ОттоВейнингер3 считал половые органы безобразными... Как он мог такое говорить?

- Он был мальчишкой, - улыбнулась она. - Очень умным, но мальчишкой... Да и не только он так думал. Большинство так думает...

Мальчишкой. А он-то кто? Сильно взрослый? Как дите малое, уставился и любуется. Будто в первый раз видит...

Но стыдно ему почему-то не стало. Наоборот, как-то легко и просто на душе. Будто и вправду перед ним его Иринка... Никаких сомнений, никакого смущения.

- Она сейчас тоже так же лежит.

Он сказал это совсем спокойно, хотя представил себе так ярко, будто увидел воочию. Она почувствовала его спокойствие и не растревожилась, как раньше. Промолчала. Только будто судорога под лоном прошла...

Он погладил его ладонью. Светлые, пепельного цвета волосинки почти не кучерявились, как у Ирины, а расходились изогнутым веером от центра в стороны. Они были короткими, пушистыми и совсем не жесткими, будто она умывала их специальным шампунем.

- Вы их причесываете?

Она заходилась тихим смешком, но потом серьезно сказала:

- Нет, просто так привыкла разглаживать. А вообще, они так и растут. С детства. У Иринки почему-то нет. А у Светланки точь-в-точь как у меня. Ты видел?

- Нет.

- На бедрах и... там, между ними я лет десять назад почти каждый месяц депилировала... ходила к одной женщине, которая это умеет, горячим парафином... Все хотела одному мужчине понравиться... Теперь там волосы совсем не растут. Как она и обещала.

- Да. Так лучше. Кожа такая гладкая, ухоженная. Даже глаже, чем у Ирки.

- Я Ирку к этой женщине несколько раз пыталась отвести. А она смеется: я что, блядь что ли? Ой, извини... вырвалось... - она на самом деле смутилась. - Нехорошее слово... ой, какое нехорошее... злое и обидное.

С минуту отмолчалась о чем-то своем горьком и затем продолжила:

- Увидишь, после сегодняшней ночи Ирка станет больше следить за собой и за этим местом... Вот увидишь... Она слишком к тебе привыкла, многого в себе не замечает...

- Да она и так очень аккуратная. Мне нравится.

- Аккуратная, но не очень ухоженная. Времени ей жалко. А это место женщина должна особенно лелеять... всю свою душу в него вкладывать... Любить, уважать... Святое оно... Отсюда реализуется в мир самое сокровенное чудо - человеческое дитя. Новая человеческая душа... Я все недоумеваю, как нужно презирать самих себя, чтобы называть это место срамным... Знаешь, как ее называют по науке? Официально, в учебниках? Срамные губы. В дословном переводе с латинского. Это какими придурками надо было быть ученым, чтобы так их назвать, не понимаю... ладно уж лживые попы, у них свои причины... но ученые?

- С Вашего этого места картины можно рисовать...

Засмеялась:

- Этого места... А как вы с Ириной это место называете?.. ну, в моменты особенной нежности, страсти...

- Когда как. Разное придумываем...

- Стыдно говорить?

- Да.

Они говорили тихо, но он различал каждое слово со всеми интонациями. Это самое место находилось сейчас в двадцати сантиметрах от его глаз, и он на самом деле любовался его таинственной красотой и изяществом. Лица ее он не видел, оно было там, впереди, за гладким овалом живота и выглядывающими из-за него конусами сосков.

Красавица писаная... Такая вот, оказывается, ее девочка... И у Иринки такая же красуня, и пусть этот Дима полюбуется, если умеет любоваться, и если Иринка тоже так ее покажет, как ему мама...

Покажет. Уже показала. И заманила уже.

А они все-таки у них немного разные. Отличаются.

Он сказал ей об этом.

- Да. У нее - царица.

- Тогда у Вас королева.

- Ты понимаешь разницу?

- У нее она властная. А у Вас нет. Мне так кажется. И почти совсем закрытая. И стебель вот этот у Вас длиннее. Словно страж, охраняющий сокровище...

- Витя... Ты бы... сумел говорить мне... "ты"? Не вообще, а... сейчас...

- Да. Я попробую. Наверное, смогу.

Великолепие амфорных рельефов и очертаний ее промежности казалось ему завершенным произведением искусства. Он так ей и сказал. А она ничего не ответила, только чуть вздрогнула стеблем. И тот слегка приподнялся, словно заволновался чужим притязанием. Мущинка. Сторож. Поразительно ровный и аккуратный. Словно выточенный.

Ее расставленные ноги иногда симметрично покачивались согнутыми коленками, а когда отклонялись в стороны шире определенного угла, щель слегка приоткрывалась, и он замечал в ее глубине розовые лепестки нимф. Вся кожа промежности была у нее удивительно гладкая, без пупырышек, родинок и даже слабых проявлений пигментации. Совсем как у юной девочки. Губы были почти свободны от волос, только вверху, там, где из ямки, очень похожей на ребеночью, начинался стебель, их покрывали редкие пушистые волосинки. Это были на самом деле губы, к таким губам тянуло прикоснуться своими...

Словно чувствуя его мысли она на несколько мгновений судорожно сжала бедрами его голову, но тут же отстранила в стороны, так далеко, что губы полностью разомкнулись.

Он наклонился и осторожно прильнул к ним своими губами.

Они оказались прохладными и очень нежными, он даже испугался, что поранит их своими, шершавыми...

Она застыла.

Кожа легко бралась кончиками его губ, легко оттягивалась, но когда он ее отпускал, упруго возвращалась назад. Он повторял это с каждым следующим сантиметром, от верхней до нижней ямки, переходя с одной стороны на другую... Потом, ласково оттесняя губы в стороны, проник вглубь, где сразу почувствовал мягкие лепестки, стал легко втягивать их, то совсем чуть-чуть, то глубоко на язык, шевеля, теребя и прижимая их к небу. Они оказались такими же эластичными и объемными, как у Иринки, только у Иринки они всегда торчат из-под щели, а у мамы почему-то оказались спрятанными внутри. Потом нашел языком углубление, зашел в него, будто спустился с горки, там оказалось влажно и тепло... Почувствовал, как в верхнюю губу стал упираться все более напрягающийся бугорок, переместился к нему, прихватил губами и тот потянулся к нему плотным штырьком, удерживаемым с двух сторон натянувшимися уздечками...

В голове приятно закружилось, зашумело... Под языком оказывалось все больше приятной влаги, и он слизывал ее, как сок с ягодной мякоти... и тот казался ему необыкновенно вкусным, немножко терпким, дурманящим, не похожим на Иринкин, у которой он тоже приятный, но не до такой же степени...

Руки сами потянулись вверх, сюда же, легли ладонями в ямки по краям губ, мягко заскользили по гладкой, ухоженной коже, от ягодичных складок вверх до выступающего упругим пригорком лона, покрытого пушистыми волосинками, и снова вниз до придавленных к подушке мягких ягодиц...

Совсем закружилась голова и он слегка отстранился, большими пальцами растянул губы в стороны и стал с не меньшим наслаждением разглядывать розовые внутренности этого сокровища, такого близкого и родного, выпустившего на свет его любимую жену, его Иринку, Иринку, у которой здесь же, в этом же месте есть такое же, любимое им, сокровище, выпустившее на свет его любимую дочку, его Светланку, у которой здесь, в этом самом месте созревает такое же сокровище, которое станет любимым кому-то еще и потом выпустит на свет такое же родное живое существо...

И он снова прильнул губами в растянутое розовое пространство, сильно втянул в себя его мякоть, так, что снизу, из того самого отверстия прыснула на язык струйка горячей жидкости, и он тут же проглотил ее и втянул еще, и снова почувствовал тонкую струю, еще более острую и пьянящую...

Он вдруг вспомнил, сколько доброго она сделала для них, для Ирины, детей, лично для него... И вот сейчас, не задумываясь, пришла ему на помощь... оставив стыд, наплевав на приличия, мораль, нравственные законы...

- Витенька...

Он, наконец, отстранился, привстал перед ней на колени, запрокинул голову и глубоко вдохнул полными легкими.

Он не стал извиняться и раскаиваться.

Бережно выпрямил ее ноги, чтобы они отдохнули.

Он не знал, сколько времени он держал ее в одном и том же положении... знал только, что долго... очень долго.

Аккуратно соединил пальцами ее губы, так и оставшиеся разинутыми. Уложил внутрь набухшие и покрасневшие лепестки. Разгладил взъерошенные волосы на лобке. Нагнулся и нежно поцеловал приведенное в порядок сокровище.

И так и остался стоять на коленях, все еще в плавках, хотя знал, что скоро их снимет... потому, что она уже разрешила... потому, что плавки выпятились до грубого неприличия уже давно и сдержать себя он уже не сможет... и не захочет... и не должен...

Только сначала пусть отдохнут ее ноги... Она уже не девочка, их мама... Она устает...

- Ляг на бок, мама... отдохни немного...

Она послушно повернулась на бок, лицом к стене и он помог ей переложить сомлевшие ноги...

А сам лег рядом со спины, совсем не стесняясь упершегося ей между ягодиц напряженного своего жеребца. Обнял и поцеловал в шею.

Минут десять они не проронили ни слова... будто каждый остался сам по себе. Потом прошептал у нее над ухом:

- Я хочу тебя...

Она ответила еле ощутимым пожатием лежащей у нее на груди его ладони.

Вот почему на самом деле он остановился, - понял он, - ему хотелось почувствовать ее согласие, снова хотелось увидеть начало, чтобы не в пылу одуряющей страсти, не в минуту потери контроля над собой, а вот так, из обоюдного как бы покоя...

Он отстранился и только слегка тронул ладонью за плечо, предлагая повернуться на спину. Она сразу же так и сделала.

[Sarikov]

Они оба уже пришли в себя. Оба хорошо помнили, кто они на самом деле друг другу. Они оба хорошо понимали, что происходит. Вот чего он хотел... Чтобы она смотрела ему в глаза...

Жеребец выскочил на свободу как ванька-встанька, когда он стягивал плавки. Она улыбнулась. В ее улыбке он прочитал: да, мне очень приятно, я не боюсь, наоборот, я благодарна ему, что он такой из-за меня.

Он снова присел меж ее раздвинутых бедер. И она снова закинула руки за голову. Но теперь смотрела прямо ему в глаза. А он водил взглядом от ее глаз по всему ее телу, все еще не касаясь его.

Она медленно стала поднимать согнутые в коленях ноги, взглядом будто говоря: смотри, выбирай, как тебе нравится. И он смотрел. Они поднимались все выше и выше... и он снова подложил под ягодицы подушку, чтобы ей было легче отводить их все дальше к плечам.

В ее взгляде появились озорные огоньки: смотри, мол, вот как я умею, не хуже, чем наша Ирка...

Их Ирка оставалась рядом... хотя была далеко от них... в чужих объятиях.

Помогая себе руками, она дотянула колени до самых плеч, так, что слегка раскинутые груди примостились у нее под коленками.

Он и не подозревал, что она тоже такая гибкая...

Теперь она высоко выпятилась к нему своей прекрасно-бесстыжей промежностью, и он подсел бедрами под ягодицы, чтобы они не оставались на весу. Они смотрели друг другу в глаза, лишь на некоторые секунды переводя взгляды на ее высоко выставленное лоно. Когда он приложился к нему губами, она смотрела... Ей было все видно, - как он разводит языком ее сомкнутые губы... как теребит выступившие из-под них и все более набухающие нимфы, как берет в рот складку над ямкой губ... втягивая ее глубоко вместе с волосинками... как то и дело поднимает глаза, чтобы встретиться с ее взглядом... Как водит потом пальцами по губам, оттягивает крылышки нимф в стороны и разглядывает все более увлажняющийся вход в ее покои... И все это она позволяет ему так же безропотно, как Иринка... и так же игриво-стыдливо хихикает в ответ на лоскотные касания другого отверстия, совсем не любовного предназначения, но такого же аккуратного и ухоженного... и не делает ни единого недовольного движения в ответ на широкое разведение ягодиц - смотри и трогай все, что там расположено...

Он снова ласкал и ласкал ее, она дышала все глубже и чаще, то и дело вздрагивала и трепетала, пока не прошептала на выдохе самого глубокого вдоха:

- Все, милый... все... не могу больше... заходи... родной ты мой... заходи...

И развела бедра так, как считала лучшим для него... и приподняла голову, чтобы он понял, что она хочет увидеть начало... и он не лег на нее, а уперся руками в постель... и, так, чтобы она видела, осторожно подвел голую головку к раскрытой щели и затем так же осторожно вставил между лепестками, так, чтобы они обняли и укрыли ее собою... и держал так до тех пор, пока она не подалась к нему навстречу, так же осторожно и медленно... и он тоже пошел навстречу, так же осторожно и медленно... и она завороженным взглядом смотрела, как он входит в нее... твердый и огромный, с резко набухшими синевой венами... и медленно входил, пока не зашел полностью и не сомкнулась все сужающееся простанство между двумя лобками...

Только тогда она отбросила голову и издала протяжный грудной стон, зачем-то сдерживаемый ею и затихший у нее в груди, так и не вырвавшись через полуоткрытый рот...

Он опустился на нее, прикрыл ее рот своим и медленно выдохнул все, что было в легких, не чувствуя препятствия, потому что она вдохнула его выдох в себя, точно так, как это делает Иринка, а затем выдохнула в него и он вдохнул в себя ее выдох... и так несколько раз... после чего резко напряг свой могучий отросток до максимально возможной степени, вдавив его в еще не растянутую стенку влагалища так, что она сладко вскрикнула... и они начали встречные движения, такие точные и синхронные, будто их слившиеся воедино органы наслаждения бесконечно давно знали друг друга...

И обоим было нестерпимо сладко от этого скользящего касания плоти, от пробегавших по их телам волн судорожного трепета, переливавшихся из одного в другое, и потом обратно... и так все время... все их время, одно и то же на двоих... потому, что ощущение пространства куда-то вдруг улетучилось... потом вдруг вернулось, но совсем другим, совсем не таким, как раньше... и ему вдруг причудилась там, внутри у нее, маленькая-маленькая Иринка, с удивлением и любопытством глядящая на то приближающийся, то удаляющийся конус живой плоти, и с каждым толчком она все увеличивалась и взрослела, и вдруг у нее тоже расставились ножки, а между ними тонкая щелочка, гладкая, без волос, с двумя ямками, верхней и нижней, а на следующем толчке появились светлые, кучерявые волосики и она все ближе придвигалась к нему, пока он не коснулся ее щелки, а потом не вошел в нее головкой, а потом она обхватила его целиком, втянув его в себя и сжимая влагалищем чуть не до боли, но такой сладкой и желанной... и он уже ощущал под собою и ее, свою любимую Иринку, а в то же время и ее, ее маму, - не то сразу двоих, не то одну в двух телах, не то одно тело с двумя родными ему именами... и осязаемо чувствовал как он скользит во влагалище, мамином и Иринкином одновременно... и ему стало в них теснее... и это было так великолепно приятно и необычно... пока вдруг не почудилась ему внутри Ирины маленькая-маленькая Светланка... которая все увеличивалась и увеличивалась, с удивлением и любопытством разглядывая то удаляющийся, то приближающийся конус, а потом расставившая свои ножки и приближающаяся к нему, чтобы так же подставить свою совсем тонкую щелку и пустить его в себя... и вот она уже коснулась его и он почувствовал, что вот-вот войдет в ее нежное лоно... и он даже затрясся от неожиданности и страха... и невыносимой боли... и резко открыл глаза, и увидел перед собою искаженное ужасом лицо Елены Андреевны, и услышал ее дикий крик:

- Выходи! Выходи немедленно, пожа-а-а-луйста!.. Витенька, родной, выходи-и-и... прошу тебя!

Жестокая боль сковала его корень у самого основания. Но как щемяще желанна и прекрасна была эта боль! Как напряглась и вздулась его плоть там дальше, в ее недрах, как забилась она в никогда не испытываемом ранее наслаждении!

Елена Андреевна все пыталась выскользнуть из-под него, но он не имел сил ее отпустить, еще сильнее вдавил в нее уже давно готовый выстрелить ствол, сжал в своих объятиях так сильно, что она чуть не задохнулась, и выпустил дикую струю, сам каким-то образом почувствовав, с какой великолепной силой ударила она в в задний свод влагалища... а потом еще и еще... еще и еще... пока она под ним вдруг совсем не обмякла...

Она смотрела на него все еще испуганными, широко раскрытыми глазами, а он, вовсе не чувствуя никаких угрызений совести, благодарно ей улыбнулся и сказал:

- Как это здорово, мама. Ты зачем испугалась? Глупенькая.

И, чтобы спрятать от себя ее испуг, поцеловал в верхние веки, которые ей пришлось прикрыть.

Сейчас он уже понял источник боли. У Елены Андреевны был жуткий по силе судорожный спазм устья влагалища. Он где-то слышал о том, что такое бывает. Или читал.

И вдруг вспомнил, как еще в детстве кто-то из старших мальчишек рассказывал, что, мол, у некоторых женщин точно так, как у сучек бывает - как захватит, не разымешь. Потому что, мол, сами они такие же сучки.

Спазм начал проходить почти сразу же, как он в нее кончил. И он не стал выходить, удерживая в ней свой отросток, почему-то необычно долго не размягчающийся.

И она больше не открывала глаз, как могла расслабилась, и спокойно лежала под ним, расправив усталые ноги. Он чувствовал их непроизвольную дрожь...

- Прости меня... я сделала тебе больно... думала, что снова этого не будет... как тогда... двенадцать лет назад... прости...

Они пролежали так несколько минут, а чтобы ей не было тяжело, он слегка поддерживал свое тело локтями.

Вот и все, - думал он. - Что он скажет теперь Иринке? Как будет оправдываться?

Оказалось, однако, что не все... Он почувствовал несколько мягких, коротких зажимов, то снаружи, то глубоко в недрах ее мякоти... и его чуть расслабившаяся плоть сама, независимо от его воли, начала напрягаться снова...

Она почувствовала и открыла глаза. В них больше не было испуга. Было желание.

Он провел несколько раз по влагалищу, осторожно и медленно, вперед, назад, вперед, назад... и ее зрачки закатились под верхние веки...

Она снова приподняла колени и сразу пошла ему навстречу... И он приподнялся на руках и начал ее долбить, в буквальном смысле этого слова, то очень быстро, то чуть замедляя и снова быстро, с силой вонзаясь вглубь и медленно выходя до самого зева... и снова... и снова... пока она на стала напрягать живот, а потом всю промежность, а потом стенку своей, похожей на девичью, пещерки в сладостных конвульсиях, сзади наперед, как будто хотела вытолкнуть его из нее, но он был тверд и упрям, и лез в глубину против этих мышечных волн, закрывая собою выход скопившейся в ней жидкости, пока та, наконец, не прорвалась наружу, с силой, по всему периметру обтекая поверхность препятствия горячими струями и выбрызгиваясь на его тело... один, другой, третий, четвертый поток... Глаза ее зажмурились, зубы сцепились, пальцы впились в простыню...

Простыня и подушка под ягодицами стали такими мокрыми, что их можно было выкручивать.

Но у нее долго не находилось сил подняться...

Он вытянул края простыни из-под краев матраса и сухими концами аккуратно вытер ее, а потом себя. Поднялась она только через несколько минут, пошла качаясь, и он поддерживал ее за талию до самой ванной.

Он открыл ей воду, но ручка душевого рассекателя выпадала у нее из рук. Тогда он обмыл ее сам, а она обессилено, виновато-стеснительно смотрела на его правую руку, орудующую мылом у нее между ног, а потом так же смывающую пену с волос на лобке, с губ ее красавицы-девчушки, разинутой, опустошенной и расслабленной... А потом закрыла от удовольствия усталостью глаза, когда он обтирал ее мягким полотенцем...

Он уложил ее на свежую простыню, положив на матрас еще и одеяло, потому что тот был тоже безнадежно мокр... и укрыл другой простыней, чтобы она закрыла глаза и уснула...

- Ну вот. Ты, наверное, все теперь понял... Как ты вытерпел?

- У тебя так... часто?

- Всегда. Со всеми, с кем пыталась... кроме Сергея, - она тяжело вздохнула, - и одного единственного случая... с тобой... тогда, двенадцать лет назад. Да и сегодня тоже... можно сказать, почти не больно было. Совсем не так, как... с другими. А тебе?

- А мне вообще безумно приятно. Даже не знаю, как это словами описать.

- Ты не скажешь Иринке? Она ничего о моей болезни не знает.

- Нет, не скажу.

- Спасибо.

И она прикрыла глаза.

А сон ее был спокойный и бестревожный...



Домой он не стал звонить, поскольку телефон стоял у изголовья спящей Елены Андреевны и он боялся ее разбудить.

В половине восьмого он вышел от нее и медленным шагом направился к дому. Ему можно было придти в начале десятого, - так они договорились. Или когда угодно позже. Но не раньше. И он должен сначала позвонить, а если она не станет открывать, попробовать ключом замок. Если они все еще будут в квартире, замок будет на защелке. Мало ли как сложится...

Ему очень хотелось увидеть этого Димку, хотя бы издали. Например, как он выходит из дома. Но они так не договаривались, и он не посмел приближаться к дому раньше девяти. А если честно, - он сейчас не очень верил себе. Не знал, что может стукнуть ему в голову. Пережитое им жгучее чувство ревности оказалось значительно более сильным, чем он предполагал. А сейчас, находясь уже без присмотра Елены Андреевны, оно стало еще и злым.

Он позвонил ровно в девять. Один раз. Она не открыла. Пошла, наверное, провожать... Или они все еще там.

Очень тихо вставил ключ. Замок открылся. Он был закрыт только на защелку. Так бывает, когда кто-то из них дома.

Она лежала в постели, укрытая до подбородка простыней, и неотрывно смотрела ему в глаза. В спальне царил беспорядок. Не то, чтобы полный бардак, но... Ее шорты валялись возле дверей балкона, а трусики, те самые, в которых попка остается голой, под зеркалом на трюмо. Далеко от постели... На кресле валялось их банное полотенце, явно не совсем сухое, пользованное. Возле кровати на полу - скомканная простыня. Тоже отпользованная...

- Ты... ты видел его?

- Нет.

- Он только что ушел...

Левым кулачком она крепко прижимала край простыни к подбородку. Что было в ее глазах? Страх. Да. Виноватость. Тревога. Ожидание боли. Ожидание чего-то еще. Она пыталась понять, что именно сейчас произойдет.

Такой взгляд от нее он видел впервые в жизни. И сам вдруг почувствовал себя виноватым.

Сел на постель рядом с нею. Она не двинулась. И молча, выжидающе смотрела ему в глаза.

- Ты пахнешь мятой, - спокойно сказал он.

- Мятая я и есть.

Он потянул рукой за простыню и она разжала кулачок. Она лежала совсем голая, с плотно сведенными бедрами. Правая ладонь лодочкой прикрывала промежность. Возле соска левой груди краснел грубый засос... точь-в-точь в том же месте, как и у мамы.

- Тебе... плохо?

- Нет, - сразу, без паузы, ответила она. Шепотом.

Его уравновешенный голос немного успокоил ее.

- Я ему дала...

- Я знаю. Я хочу тебя. Очень.

- Да. Я тоже. Очень.

Футболку, брюки, трусы, носки он снял не торопясь. Она ждала. Не двигаясь.

Залез коленями между ног. Она убрала ладонь и он увидел слипшиеся волосы.

- Я не подмылась...

- Не надо. Я хочу так.

Это она хотела так. Иначе бы уже подмылась. Она очень аккуратная, его Иринка.

Ее девчонка наполовину зияла. Губки были припухшими, покрасневшими, на правой - продолговатый, совсем свежий засос. Нимфы посинели, отекли, сильно набухли и выступали из щели почти на два сантиметра...

Она развела ноги и приподняла их, почти не разгибая коленки. Под ягодицами серело небольшое мокрое пятно. Совсем небольшое... Она недавно заменила простынь.

Его ствол был уже почти деревянным.

[Sarikov]

Он вставил головку под лепестки, слегка расшевелив их перед этим. Помогал рукой, чтобы не тыкать мимо, - ей может быть сейчас больно. Он не хотел, чтобы ей было больно...

Головка легко проскользнула сквозь устье и вошла во влагалище почти до дна. Там было горячо и влажно. Он совсем не чувствовал стенок, только плотный, податливый бугорок шейки.

Опустился на нее всем телом, правой рукой обнял под спину, чтобы прижать к себе, а левую подвел под ягодицы, приподняв их, чтобы еще плотнее войти в нее. И прильнул к ее приподнятым для поцелуя губам. Она тут же ответила встречным поцелуем. Ее губы были слегка солоноватыми...

Они замерли. Плотно прижавшись к лону, чувствуя, как шуршат между кожей их сплетающиеся волосы, он стал ритмично напрягать и расслаблять свою плоть, так, что головка задвигалась то вверх, то вниз, наскальзывая по пути на выпятившуюся к ней шейку. Иринка очень любит так... И он тоже.

И они закрыли глаза, прислушиваясь к ощущениям...

Да, она осталась такой же, какой он привык ее чувствовать. И все же что-то в ней изменилось. И он никак теперь не может понять, что именно. Почему-то полезли в голову воспоминания... обо всей их совместной жизни... О первой их близости, на пятый день их знакомства, обоюдожеланной, но долго, очень долго, два или три часа, безуспешной, - он никак не мог проникнуть в нее, хотя она ему пыталась помогать... Как она прятала потом окровавленную простыню от мамы, а та все равно на нее нечаянно наткнулась, в тот же день, в их же присутствии, и как они тогда испугались, а мама ничего и не сказала, а только подошла к ним и обняла сразу обоих... Как потом она была беременной и все время очень хотела, а на последних месяцах ей было совсем нельзя, врачи категорически запретили лазить туда и как она тогда впервые в их жизни предложила взять в рот, чтобы он освободился точно так, как туда, как им обоим было стыдно и все же она взяла и он двигал в широко раскрытый рот, потому, что он у него очень толстый, и она терпела, пока он не спустил, а потом отплевывалась и виновато оправдывалась, что невкусно... как потом, когда Сережке было уже два года, она стыдливо призналась, что дала Пашке Пашутину пососать свою грудь, потому что тот очень просил, а Пашка тогда сам не свой был после гибели Насти, своей жены и лучшей Иркиной подруги, все боялись, что он что-нибудь с собой сделает, и Виктор сказал ей тогда - Пашке можно, и разрешил еще, и она давала Пашке свою грудь еще два раза, а потом стала часто рассказывать ему, как Пашка сосал, и что чувствовала при этом она, и с этого начались их фантазии... Потом вдруг вспомнил, как однажды он заболел и они с мамой по очереди ухаживали за ним в больнице, как они обе переживали, и ему вдруг почудилось, что под ним сейчас лежит не только Иринка, но и мама и он водит сейчас головкой в их влагалище, одном и том же на двоих... Ему стало от этого жутко неловко, но в то же время и бесконечно приятно, потому, что влагалище начало уже ритмично и мягко сжиматься, в ритм с качаниями его головки, и он слышал до боли родной и ласковый голос:

- Е.. меня, миленький, родной мой, е.....

И он вспомнил, как они впервые стали говорить друг другу эти нецензурные слова, которые и до сих пор говорят только в постели и никогда вне ее, потому, что там они бранные, грязные и безобразные, а в постели нежные, ласковые, чистые, возбуждающие, или наоборот, сильные, звонкие, неистовые, доводящие до экстаза; как он совсем случайно сказал ей тогда: подстрахуй попку, и она прыснула смехом, ответила озорно: подстрахуем вместе, и он тоже прыснул, и им понравилось...

- Боже, как необычно...

Сокращения влагалища становились все более сильными, и ему вдруг почудилось, что под ним сейчас не только мама с Иринкой, но и его Светланка, с ее нежным пушком на лобке и набухшими в виде конусов сосками и ему стало от этого страшно, он вздрогнул, будто пронизанный током, вскинулся и открыл глаза...

Иринка тоже замерла, и тоже испуганно вскинула на него широко открытые веки.

- Что? Что, милый?

Тревога в ее шепоте вернула его к реальности, он тут же вспомнил, что она только что из-под другого мужчины и у него заныло в груди...

- Как ты? - спросил он тоже шепотом.

- Ничего.

Она поняла, о чем он спрашивает, и добавила:

- Хорошо мне было... очень... Ты меня простил?

- Да.

- Посмотри в глаза.

Их взгляды встретились.

- Простил... любимый мой...

Все. Этого скрещивания взглядов оказалось достаточно, чтобы все вернулось на свои места... Они оба сразу же почувствовали, как вмиг растаяла между ними завеса некой неопределенной отчужденности. Они снова стали единым целым...

- Болит девочка?

- Нет. Совсем нет. Попка немножко. Чуть-чуть...

- Ты дала в попку?

- Было совсем не больно. Я ему презервативы надевала. Из тех, что ты купил на сегодня. Они такие скользкие снаружи. А у него он такой смешной, длинный-длинный, длиннее твоего и в два раза тоньше. И загнутый кверху. Он так легко проскочил, я совсем не почувствовала боли. Только приятно было жутко... Он его весь туда засадил... и так упирался снизу, в матку... такое впечатление было, что он изнутри меня... Ты ведь так ни разу по-настоящему этого и не сделал...

- Тебе же больно было...

- Да. Он у тебя такой толстый. Я думала, что у всех мужиков он таким становится, когда встает. А у него он только удлинялся...

- Он сам попросил?

- Да. Сначала спереди, как сейчас лежу, только ноги мне сильно задрал. Потом сзади, это вообще... как конь. А потом и стоя, в ванной.

Лежащий во влагалище шалбан непроизвольно подскочил.

- Ага! - лукаво улыбнулась она. - Возбуждает? Так тебе и надо...

Она стала игривой и озорной, такой, какою он ее всегда так любил...

- А ты... что ты почувствовал, когда только вошел? Я другая стала?

- Еще не знаю...

- Я специально так осталась... какой с ним была. Даже не вставала после него... Мы только что утром еще раз... последний...

- Ты внутри вся еще мокрая.

- Я теперь тебя кому-нибудь тоже на один раз подарю. А сама к маме пойду ночевать и мучиться.

- Я никого кроме тебя пока не хочу.

- Тогда иди ко мне. Сюда.

И стала подталкивать за ягодицы, призывая подняться.

Он знал, что она хочет. Вытащил ствол из влагалища, отчего она на мгновение сомлела и съежилась всем телом, и поднес ей ко рту. Хотел вытереть, но она сказала - не надо... и вытянулась открытыми губами навстречу.

Она старалась втянуть головку как можно глубже, удерживая его за ягодицы, чтобы он не отстранялся, когда она вдавливала ее себе в зев, глубже, глубже и смотрела при этом ему в глаза... У него начались позывы спустить, но она, почувствовав это, сразу освободилась и сказала:

- Нет, подожди... сейчас.

Озорно-шутливо оттолкнула его, потянулась к тумбочке, открыла ящик и взяла коробочку с кремом.

- Сюда его давай. Приведем в порядок.

Он подставился ей, и она обильно смазала кремом головку, крайнюю плоть и дальше... Потом подтянула к себе подушку, подложила ее себе под попку, подняла и сильно расставила ноги, широко обнажив всю промежность:

- Зайди... в попку...

- Нет, что ты... тебе же будет больно...

- Пожалуйста... я прошу... ну пожалуйста...

- Я одену презерватив...

- Нет, я не хочу... так, так зайди...

Ему не хотелось делать ей больно... Но хотелось войти.

- Витенька, родной, сделай это... Закрой... я не хочу, чтобы там оставался его член... Я твой хочу...

И он начал вставлять... Сфинктер был плотно сжат и не пускал головку даже до половины...

- Не жалей, не жалей ее, сучку, дави, слышишь, дави!

Он вдавил сильнее, удерживая за талию, ее лицо исказилась от боли, но она продолжала твердить:

- Дави, Витя, дави!

И он загнал его внутрь, сразу по самый корень, где не было смазано, и когда он пошел назад, сфинктер стал вытягиваться за ним.

Иринка откинула голову на простыню, чтобы он не видел гримасы боли, и не умолкала:

- Не держи так, долби... сильнее, сильнее...

И он начал долбить. Так, что пришлось придерживать, чтобы она не слетела с подушки.

Он направлял удары вверх и смотрел, как от каждого толчка бугорком приподнимался ее живот, то прямо по центру, между пупком и лоном, то чуть левее, то чуть правее, там, куда он направлял толчки. Потом живот вдруг перестал подскакивать, напрягся как доска и она приподнялась на локтях, чтобы еще сильнее его напрягать и чтобы видеть, что там происходит в ее промежности. Глаза ее расширились, рот приоткрылся, она заворожено смотрела на его дергающийся живот, потом вдруг выпустила из горла протяжный не то стон, не то рев, заходила ходуном на его жеребце так, что он больше не смог сдерживаться и выпустил первую струю, и вдруг увидел, и она тоже увидела, как из раскрывшегося влагалища брызнула обильная струя жидкости, ударив его в живот, и этот удар тут же повторился, потому что вылетела вторая струя, потом третья, она продолжала судорожно сжимать и расслаблять промежность, выбрасывая из себя вместе с собственной плазмой остатки чужого семени, пока, пораженная происходящим, не опрокинулась назад, разбросав в изнемождении руки по обе стороны от себя.

Он вытащил очумелого своего вандала из попки и Иринка почти не прореагировала. Отверстие оставалось зиять, некоторое время почти не сужаясь и он страшно испугался, потому что увидел внутри гладкую, побледневшую слизистую с тонким рисунком кровеносных капилляров, как в ухе кролика...

Испуг прошел через десяток секунд, когда сфинктер постепенно пришел в себя и отверстие сомкнулось, стянув на себя аккуратные радиальные складочки. Только тогда он упал на постель рядом с нею, тоже совершенно изможденный, без единой мысли в голове...

Когда они мылись в ванной, она уже озорничала, удивлялась, почему у них обоих, и у Димки, и у него, оказывались совсем чистыми члены, ведь в попке должно быть грязно, и он тоже этому удивлялся и обещал у кого-нибудь спросить.

Они вместе меняли постель, перебрасывались плоскими шуточками, но когда, наконец, улеглись, уснули мгновенно...



Они проспали до глубокой ночи, он проснулся только однажды, когда услышал какой-то шорох и, открыв глаза, встретился взглядом с Еленой Андреевной, и та приложила палец к губам, чтобы он не поднимал шума и не будил их Иринку, которая раскинулась на кровати голой попкой вверх. Он еще подумал, какие они скоты, что не позвонили ей, она ведь волновалась за них, и вот пришлось ей телепаться сюда, потому что их телефон был отключен еще до прихода сюда Виктора. И он снова закрыл глаза, даже не подумав прикрыть перед мамой свое голое тело...

А ночью они проснулись почти одновременно и снова стали любиться, и она ему рассказывала, как к ней ровно в восемь пришел Димка, как они пили его шампанское, сидели и болтали, как он долго никак не мог отважиться ни на что решительное и ей было жутко интересно, с чего же он начнет; как он потом начал с того же, что уже пробовал, - взял ее рукой за попку и просунул палец через трусики ей во влагалище, а она все еще кокетничала и держалась, потому, что ей было очень интересно, как это дальше бывает, хотя на самом деле давно хотелось повалить его и натянуть себя на его член по самую рукоятку; как они потом раздевались по всей комнате, то он ее, то, в отместку, она его, как он потом сосал ее грудь и удивлялся конусовидным соскам, как оказался между ног, когда она стояла возле зеркала, и начал обсасывать ее писку, и как она взяла его за голову и начала вдавливать писку ему в рот и чуть не спустила, а может быть и спустила, потому что он что-то сглатывал, и как после этого она перестала озорничать и он всадил в нее на кресле, потому, что она уже сама расставила ноги и подставилась ему; и было тогда уже темно, и после этого они вытворяли на кровати черт-те что, потом на балконе черт-те что, и снова на кровати, полу, кресле, она снова озорничала, подставляя себя во всех мыслимых и немыслимых позах, а он зверел и сходил с ума, совсем терял контроль над собой, так рычал и по звериному гримасничал, что она испугалась, вдруг он и правда превратится в козла; он дважды спустил ей в писку, без презерватива, она ведь на таблетке, и ей так хотелось почувствовать его семя, и один раз в рот, а потом прямо перед уходом он снова спустил ей во влагалище, уже совсем немного, и она не стала подмываться, тоже из озорства, но как потом, когда он пришел, она испугалась всему тому, что навытворяла за ночь, и не знала, что на самом деле будет с ними теперь...

Рассказала, что у него жена настоящая еврейка и уже уехала в Израиль, где у нее полно родственников и вот теперь скоро нужно будет уезжать и ему, хотя он никогда раньше не был евреем; потому что нашли уже очень хорошую работу продавцом сосисок и документы уже почти все оформлены; что у него есть маленький сынок, которому три годика и он тоже уже живет в Израиле и у него там такое красивое имя Моня, Эммануил Дмитриевич по нашему.

- Ты хоть представляешь, что на самом деле произошло? - говорила она, разбросав по сторонам руки и ноги и выпятив набухшую промежность. - Уму непостижимое. Это я самая, я, твоя родная жена, тридцати трех лет от роду и шестнадцати лет как твоя собственность, с твоего же уму непостижимого разрешения дала себя трахать всю ночь впервые в жизни какому-то совершенно чужому козлу, во все отверстия по очереди, и горела при этом от страсти, изнемогала от удовольствия, зверела и превращалась в скотину... Как можно такому поверить в нормальном виде?

- Не говори так. Козлу я бы не разрешил. Вы же влюбились...

- Ты бы посмотрел на него утром. Когда я сказала ему правду. Что я у мужа попросилась и муж мне разрешил. А сам ушел ночевать к маме. Как он вскочил. Как испугался, что ты вдруг придешь и застанешь его со мной. И сделаешь из него кусок мяса, - она вовсю захохотала, - он так и пробормотал, - "кусок мяса из меня сделает", - он, оказывается, видел тебя, наверное ходил за мною украдкой. Козел он. Хоть и сладкий очень. Все они наверное козлы...

Воскресенье они тоже проспали, но проснулись не очень поздно и она позвонила, наконец, маме, сказала, что все в порядке, а потом вдруг спросила Виктора, правда ли, что он отремонтировал замок на секретере, и он почему-то смутился, и она вдруг насторожилась, спросила, что он видел внутри, и он соврал, что бумаги и все, больше ничего, и она стала еще боле подозрительна, и вдруг прямо спросила:

- Ты что, был с мамой?

И он на самом деле провалился сквозь землю и оттуда промямлил:

- Да.

А она испуганно сказала:

- О Господи...

Именно так, как написано, без запятой. Закрыла лицо руками, чтобы он не видел, что у нее стало на лице, и ушла в ванную. А потом вернулась к нему заплаканная, села рядом и тихо сказала:

- Ты врешь. Врешь все... Ну зачем ты мне врешь? Она же не может. Она не может с мужчинами...

- Откуда ты знаешь?

- Знаю. Сказал один, который к ней приходил. А потом докторица эта, к которой я проверяться хожу, проговорилась...

- Зачем ты мне это говоришь?

- Вагинизм у нее. Болезнь такая, невозможно во влагалище член ввести...

- А ты-то как на свет появилась? - вдруг расхохотался он. - Через попку?

- Попку?

Она смотрела на него широко открытыми, то ли от изумления, то ли от какого-то озарения глазами, без тени злости или обиды:

- Ты ее... в попку??

И уставилась в его зрачки, пытаясь выудить из них сермяжную правду. А потом вдруг перешла на шепот:

- И у тебя... у вас... получилось?

- Не трогал я ее попку, отстань от меня, и так тошно на душе...

И встал, собираясь смыться в туалет.

- Нет, подожди, подожди! - схватила его за руку и снова повернула к себе. Губы ее дрожали...

- Не отводи глаза, прошу тебя...

И снова так тихо, что он еле расслышал:

- Получилось? Правда?

- Правда...

- В пис... туда?

- Да.

Как она стояла, так и навалилась на него всем телом, свалив его, внезапно потерявшего равновесие, на пол. Он сильно ударился затылком, но она, оказавшись на нем, не обратила никакого внимания на стук, впилась в его лицо губами и стала яростно целовать, - щеки, губы, нос, лоб, брови, глаза, поливая все это своими слезами, прерываясь лишь для того, чтобы без конца повторять: милый мой... родной мой... мамочка моя родная... миленькая... получилось... родные мои... любимые...

Всю эту ночь, а потом утро шестнадцатого июня 2003 года над городом хлестал дождь, первый за два месяца тридцатиградусной жары. Ревел ветер, гремели громы и в удивленные окна домов ослепительно-белым причастием сверкали совсем близкие молнии...

Этот внезапный ливень принес, наконец, нашему городу желанную и давно ожидаемую прохладу...

Примечания:


1  вщерть (укр., нареч.) - в русском языке этому слову приблизительно соответствует "битком"

2  просьба не путать с тенезмами ))

3  Отто Вейнингер - автор нашумевшей в начале прошлого века книги "Пол и характер"

[Sarikov]

                     ПРОДОЛЖЕНИЕ  СЛЕДУЕТ...

[тихон алексеич]

здорово!!!! ждем продолжения!!!! Сарикову карма!!!!!

[Sarikov]

Спасибо!Высказывайтесь друзья:это произведение за гранью ...добра и зла.
Мне интересно Ваше мнение...

[Sarikov]

  ПРОДОЛЖЕНИЕ
                                 ГЛАВА 2  ЕЛЕНА АНДРЕЕВНА

Двадцать первое июня оказалось в этом году субботой, хотя в прошлом году было пятницей, а позапрошлом, когда Елене Андреевне исполнилось ровно пятьдесят, - вообще четвергом.

Подарок для нее на этот раз им, слава Богу, не пришлось долго обсуждать и выискивать по прилавкам, - еще в понедельник Ирина принесла с работы красиво упакованный пакетик и с гордым видом положила на стол перед Виктором:

- Сорвалась сегодня с обеда в "Матильду". Это для мамы. На двадцать первое.

- Дождь же шел.

- Ну и что?

В прозрачном пакетике были духи. Небольшая, очень элегантная коробочка. Made in Paris.

- И сколько?

- Двести восемьдесят.

- Ничего себе.

- Ну и что?

Таких дорогих духов он даже ей - Иринке никогда не дарил... В самом деле, ну и что?

Помотаться, однако, по магазинам им все-таки пришлось. Все субботнее утро они переезжали из одного района города в другой, пока, наконец, не нашли в маленьком фирменном магазинчике "Крымские вина" то, что ей не давало покоя, - обыкновенную бутылку кагора, правда, с какой-то особенной наклейкой, которую она тщательно сверяла с образцом из кладовок собственной памяти. Цена тоже оказалась особенной, но Виктор оставил ее без комментариев.

К маме они заявились в семь часов вечера. У нее сидели две ее приятельницы с работы и, само собой разумеется, Тамара Ильинична - ее самая давняя и верная подруга, работающая врачом кожного отделения в областном кожвендиспансере. Обе приятельницы были уже слегка поддатые, процедура знакомства прошла со множеством весьма горизонтальных шуток, с Ильиничной же они уже были достаточно хорошо знакомы, - по правилу, заведенному Еленой Андреевной, она регулярно следит за Иринкой, а теперь и за Светланкой, чтобы все у них было в порядке, чтобы не дай Бог не пропустить грибков или еще каких-нибудь простейших паразитов, которые цепляются далеко не только межполовыми путями, а находят и другие, намного более доступные. Разговор за столом, естественно, именно об этом и шел, приятельницы были в восторге от Тамары Ильиничны, проявляли живой интерес к дерматовенерологической науке, и практике тоже, поскольку обе они, как выяснилось, вольные птахи и ничто человеческое им не чуждо, и даже более того. Они просидели еще около полутора часов и ушли вместе с Тамарой Ильиничной, - та всегда уходила домой не позже этого времени, чтобы успеть к чему-то там такому, что ожидало ее дома.

Ирина сразу бросилась убирать со стола, чтобы накрыть, наконец, свой, домашний, мыла посуду, звенела вилками и бокалами, была игрива, как котенок; мама то и дело бегала к телефону и отвечала на поздравительные звонки; а Виктор, осушивший за это время несколько рюмок немировской из знакомой ему бутылки, вышел на балкон и закурил из начатой им неделю назад пачки, на что Иринка, как ни странно, не обратила никакого внимания.

По заведенному Еленой Андреевной правилу, все дни рождения в их семье отмечали не столько как дни, сколько как часы, и обязательно с минутами, благо почти все они были послеобеденными или вечерними, а не ночными там или утренними. Сама она родилась в двадцать одну минуту десятого по вечеру. Светланка, кстати, совсем рядом с ней - в пятнадцать минут десятого. Ирина в шестнадцать сорок одну, Сережка в шестнадцать двадцать, а сам Виктор в семнадцать сорок две. И только Сергей, Иринин отец, не сумел предвидеть и не вписался, родившись почему-то ранним утром, в пять ноль пять.

Эти точные цифры времени каждый из них помнил назубок. Обычно они все вставали с мест за минуту до этого, торжественно ожидая волнующего момента и, когда раздавался сигнал специально заведенного будильника, звенели бокалами, осушали их до дна и потом по очереди целовали именинника. И только день рождения покойного отца отмечали не вовремя, вечером...

Когда кто-нибудь был настроен особенно озорно, а это чаще всего бывала Иринка, они весело отсчитывали, где и как в каждый текущий момент находится будущий, а потом настоящий новорожденный, Иринка даже позволяла себе при детях озорно натуживаться, смешно расставляя при этом коленки, имитируя процесс появления на свет своего замечательного дитяти. Неизвестно, что представляли себе при этом дети, но воображение Виктора всегда отличалось особенной яркостью.

И вот теперь он думал о том, что на самом деле эта традиция тесно взаимосвязана с тем особенным отношением Елены Андреевны к женскому половому хозяйству, какое он почувствовал в ней неделю назад. Он также вспомнил однажды проговоренные ею нотации Иринке, у которой недоставало организованности вовремя ходить к Тамаре Ильиничне "на мазок": это место принадлежит не только тебе, даже не столько тебе, - настаивала она, - ты только его хранительница, и беречь должна его как положено по твоему природному долгу... Говорила она это при Викторе, наверное преднамеренно, с явным намеком на то, кому на самом деле принадлежит это место... И, кстати, после этого Ирина больше не привередничала, систематически отмечаясь у Ильиничны. Пару раз даже что-то там выводила, грибок какой-то, и его тоже заставили таблетки пить и мазать в паху какой-то коричневой жидкостью. И Светланку. Надо, так надо... По заверению Ильиничны, сейчас у семидесяти процентов мужчин и женщин там заводится какая-то разнообразная условно-патогенная дрянь, от которой бывают всякие вполне патогенные неприятности.

Теперь это место принадлежит не только ему, а еще одному, совсем другому, которого он даже не видел в глаза. Впрочем, что значит, - принадлежит? Виктор сам дал ему им временно попользоваться, только один раз попользоваться... а если быть точным, так совсем наоборот... Конечно, какие тут могут быть притязания этого мятника Димы с длинным, изогнутым членом? Это они с Ириной попользовали его, чтобы попробовать своим сокровенным местом чего-нибудь этакого, свеженького, необычного... Вот и все.

- Эй! Смока новоявленный! - позвала его из комнаты Ирина. Смоками она называла курильщиков.

Когда он вошел в комнату, Ирина уже подготовила все к торжественной процедуре вручения подарков, стояла с его кейсом, в котором эти подарки находились, а Елена Андреевна стояла напротив, тоже торжественная, готовая к их приему.

Сначала вручили духи. Она, как положено, вскрыла упаковку, стала разглядывать коробочку, читать вслух французские письмена, потом вдруг изменилась в лице и почти с настоящим ужасом воскликнула;

- Вы что, дети! Это же стоит уйму денег! Вы хоть знаете, что это за духи?!

- Знаем, знаем, - восторженная ее реакцией, заверила Ирина, - не первый год замужем!

На протянутую затем бутылку кагора отреагировала более индифферентно, но, бросив положенный взгляд на наклейку, вдруг затихла и застыла на месте. Потом осторожно поставила на праздничный стол, с какой-то странной интонацией тихо спросила:

- Сегодня будем... ее?

- Конечно. Прямо сейчас. И ее и все остальное! Вить, давай. За дело!

Она была сегодня особенно заводной и игривой, его Иринка.

Заветный будильник показывал двадцать один ноль пять, оставалось шестнадцать минут, он долго возился с пробкой, хотя штопор был классный, им же подаренный ей пару лет назад, но пробка была, по-видимому, тоже классная, а когда послышался ее хлопок, оставалось уже десять минут.

- Сейчас ты такая маленькая-маленькая, розовенькая, вся мокренькая, сидишь себе головкой вперед и думаешь: ну когда уже, наконец... ну давай, давай, тужься...

И понеслась... так, что мама даже раскраснелась. Умеет Ирка сочинять воображения... никогда не повторяясь. Это уж точно.

- Плюх! - воскликнула, наконец, она, перекрикивая звон будильника. - Все! Выскочила на свет Божий! Поздравляем тебя! Всем до дна!

Вино действительно оказалось замечательным на вкус, густым, совсем не приторным, с необыкновенно приятным, тонким запахом...

- Так. Первая процедура в новом году!

Взяла коробочку с духами, подошла к маме, открыла пробку пузырька, понюхала, поднесла к маминому носу, потом перевернула на пальце и перенесла капельки ей за уши, за одно, потом за другое, с наслаждением втянула в себя запах и поцеловала в обе щеки.

- Теперь ты, - повернулась к Виктору.

Тот в свою очередь отметился на обеих щеках. Духи, конечно, были потрясные...

- Спасибо, дети... спасибо... Так приятно...

В общем, процедура получилась отменно, и все они были очень довольные, по-настоящему веселые и озорные. Радовались смешным воспоминаниям, перебивали друг друга, спорили о том, как было на самом деле; снова пили вино, по чуть-чуть, чтобы не сильно пьянеть; бегали в туалет, по быстрому, чтобы не прозёвывать воспоминаний; потом снова поднимали тосты, снова по чуть-чуть, потому что ведь и водку уже сегодня пили, хоть понемногу, но все-таки... и так целые два часа, пока Иринка не воскликнула, широко расставив руки и выпятив к Виктору грудь:

- Так. Все. А теперь я хочу!

Елена Андреевна засмеялась, помахала ей шутливо-укоризненно пальцем, покачала головой:

- Ой Ирка, Ирка... неугомонная... совсем стыда в тебе нет.

- Ни-и-и чуточки!

- Ну, лезьте тогда на диван, постель я вам сейчас принесу.

- Со стола не убирай! Мы еще все будем пить!

Одним движением стянула кофточку и прижалась голой грудью к голове сидящего за столом мужа, а тот шутливо-жадно цапнул ее губами за сосок.

Они оказались на диване раньше, чем мама принесла постель; на Иринке уже не было юбки, а на нем брюк и футболки, только плавки, он не дал ей их стянуть, пока не придет и не уйдет мама, тогда она тоже не стала снимать свои трусики, те самые, в которых попка остается совсем голой, а оседлала его верхом, уткнувшись руками в его грудь, но, когда мама зашла с подушкой и простыней и, не находя, куда это им положить, чтобы они достали, все-таки подошла и положила подушку Виктору к голове, Ирка вдруг быстро оттянула вниз его плавки, так, что его плотный стержень маятником выскочил из-под них и стал торчком вверх, а потом так же быстро оттянула вбок трусики и плавно насадила себя на него до упора, так, что мама видела все это прямо перед собой...

- Все. Можешь оставаться. Уже ничего не видно.

А мама так же озорно-осудительно покачала головой и пошла в свою комнату, проронив на ходу:

- Как насытитесь, скажете.

Ирина склонилась к нему, только слегка касаясь сосками его груди и, глядя прямо в глаза еще неизвестным ему взглядом, стала очень медленно водить попку вперед-назад-вверх, совсем невысоко, чтобы он не выскочил, и невыносимо медленно. Он намерился было ответить встречными движениями, но она остановила:

- Не надо. Я сама.

Потом строго добавила:

- И смотри, не спусти мне.

- Ты же на таблетке...

- Все равно. Не спускай.

Потом совсем опустилась на него и они пролежали так много минут, ни слова друг другу не говоря и не рассоединяясь...

- Все. Насытились. Пошли туда. Ей скучно.

Елена Андреевна прилегла боком на постель и перелистывала какую-то книжку. Читала она в очках. Она оставалась в том же халате, что и за столом.

Когда они вошли, она сразу отложила книжку на стол и сняла очки, намереваясь встать. Но Ирка уже подошла к ней и подсела рядом, положив руку ей на плечо.

- Мы уже.

У нее снова начался приступ озорства.

- Лежи. Ты новорожденная. Тебе только два часа. Ты еще ничего не понимаешь. Даже не умеешь говорить.

- Умею. Чудище маленькое... Сейчас я тебе скажу... Одень сейчас же кофту.

Елена Андреевна тоже умела быть игривой. Но сейчас в ее игривости пряталась еле скрываемая напряженность. Она видимо почувствовала, что Ирка что-то о ее близости с Виктором уже знает...

- Ой-ой-ой, - перекривила ее Ирка. - Какие мы строгенькие...

И наклонилась у нее прямо над лицом, стала что-то шептать и хихикать, что-то такое смешное, что вскоре всхихикнула и мама и они стали перешептываться вместе, то и дело заходясь своими хиханьками и хаханьками. А потом вдруг Ирка передвинула свою попку чуть вперед, и Виктор понял этот ее жест, он уже давно все понял... и вовсе не намеревался выходить из этой игры, совсем наоборот, его тоже захватил необъяснимый азарт, и он подсел сзади Ирки к ногам ее мамы и тоже положил на нее руку, на бедро, прикрытое тонким халатом. Ирка подвинулась еще дальше, освобождая для него место, ее спина и голова закрыла от него лицо Елены Андреевны и он не видел и не слышал, о чем они там шепчутся, а просто отвернул халат и слегка подтолкнул в бедро, чтобы она повернулась с бока на спину, а Ирка почувствовала этот толчок и тоже сделала движение вперед и вбок, так, что мама легко перевалилась на спину, и они продолжали шептаться, будто не замечая того, что сейчас произойдет.

На ней были тонкие прозрачные трусики телесного цвета, плотно облегающие тело, без единой строчки, даже окантовка была почти незаметной, они совсем узко прикрывали выпяченные продольным холмиком губы и были совершенно мокрыми в этом месте. Виктор влез ей между ног и опустил плавки. Ткань трусиков оказалась очень эластичной, легко оттянулась влево, к самому краю, и осталась там, удерживаемая выпуклой губой. Взял своего ухаря в руку, осторожно расширил головкой мамину щелку, соскользнул с горки вниз и плавно вошел им в мокрое отверстие, раздвигая одновременно ее ноги, пока левое ее колено не легло на Иринкину спину, а когда дошел до конца, подтолкнул дальше, вперед, чтобы Ирка почувствовала, что уже все. И она почувствовала. Еще сильнее прижалась к маминой груди, чтобы та, не дай Бог, не начала брыкаться, и все время что-то шептала, шептала, шептала и качалась вместе с нею взад-вперед, взад-вперед, взад-вперед...

Он весь был напряжен как струна, и ему казалось, что он вот-вот порвется... Под самым корнем, в предательски сжимающейся мошонке скопился огромный комок жидкости, готовый в любую секунду вырваться из него... А когда он почувствовал встречные движения губ, а потом и стенок ее влагалища, он уже не нашел силы сдерживаться, внезапно лопнул от перенапряжения и из него полилось...

Издав непроизвольное мычание, он еще раз вдавил почти обмякший член и затем повалился на Иринкину спину, потом дальше, вправо, пока не скатился с них на постель, безнадежно обессиленный и расслабившийся, а мамино мокрое отверстие громко и бесстыже чмокнуло, будто с сожалением выпуская его из себя...

Иринка еще некоторое время лежала на маминой груди, продолжая свой шепот, потом приподнялась, расправила скомканный халат на ее груди, попала взглядом ему между ног, потянулась туда губами через мамин живот, тонко поцеловала самый кончик, потом сердито шлепнула ладошкой по его руке:

- Тоже мне еще... Метеор.

Она видимо ожидала большего, но она сама виновата, не надо было так долго на нем сидеть... Однако Иринка уже и забыла о существовании мужа, продолжая свой парализующий маму шепот, и он теперь отчетливо различал ее слова и даже испугался за нее, она и сама казалась загипнотизированной собственным шепотом...

- ...Ну вот, моя маленькая, видишь, совсем не больно, ни чуточки не больно. Сейчас мы вытрем нашу славную щелочку, чтоб ее не лоскотало... вот так... вот так... моя послушная девочка...

Она осторожно промокала мамины губы неизвестно откуда взявшейся прокладкой, потом вдавила в щель и затолкала немножко ткани в отверстие, а то, что осталось снаружи, аккуратно разгладила и потом так же аккуратно укрыла под трусики...

- Теперь не щиплет, правда? Видишь, как все хорошо, тепленько там, полненько, сладенько... давай сюда нашу ножку, вот так, протяни, протяни, сюда... славненькая моя девочка, совсем ты еще несмышленая...

Ах да, прокладки она купила утром для себя, послезавтра у не должны пойти месячные, он совсем забыл...

Она продолжала поглаживать маму, подправлять халат, шептать ласковые слова, и во всем этом начисто отсутствовали признаки какой-либо эротичности, она была только ласковой мамой своей несмышленой девочки... ее собственной мамы.

- Ну вот, милая, полежим теперь... Лежи, лежи, не двигайся... Пусть впитается... Он хороший... такой хороший... самый лучший в мире... От него там всегда так тепло и сладко... сейчас все впитается... в каждую твою клеточку... лежи смирненько...

[Sarikov]

Нечаянно попала взглядом ему в глаза и сердито погрозила кулачком, мол, я тебе еще покажу... неумеха.

Мама лежала с закрытыми глазами и не видела ее жеста, а ему и в самом деле стало стыдно за себя, он потянулся к ним, приблизился вплотную, тоже положил голову маме в подмышку, а левую руку на ее грудь, точь-в-точь как Иринка...

А у той вдруг вспыхнули в глазах озорные огоньки, она расстегнула пуговицы халата и извлекла мамину левую грудь:

- Смотри, видишь? Когда я была маленькая, я вот отсюда сосала мамино молочко.

И отклонила свободной левой рукой попытавшуюся было приподняться мамину голову назад, к подушке:

- Лежи смирно. Не мешай детям играться.

И та, не промолвив ни слова, покорно подчинилась. Как загипнотизированная.

- Смешно, правда?

Она схватила губами торчащий из набухшего конусом светлого ореола сосок и стала подсасывать его в себя, подтягивая ореол, совсем как ребеночек, без капли эротики. И озорно при этом заглядывала ему в глаза. И он тоже отвернул правый уголок расстегнутого халата и взял губами сосок и втянул его в себя, вместе с окружающим ореолом, отчего мама невольно вздрогнула...

- Не рыпайся! Мы играемся.

- Ой дети... - послышался мамин голос откуда-то издалека, - вы... хоть понимаете... что происходит...

- Отстань. Понимаем. Не первый год замужем. И потом - мы пьяные.

И расстегнула остальные пуговицы халата, обнажив живот.

- Видишь, какой он... Вот тут, тут, потрогай... чувствуешь? Там такой домик... где я родилась...

- Родилась здесь, - уточнил он таким же шепотом, показывая между ног.

- Нет. Оттуда я потом вылезла. Представляешь, как это было? И сразу как закричу-у-у... Здорово, правда. Я еще никогда так на нее не смотрела. А это так здорово... Какая у нее голенькая писка, ты видел?

- Видел...

- Я ее прикрыла, чтоб всосалось. Ты много спустил?

- Много.

- А как там?

Он пожал плечами, не зная, что ответить.

- Ну мне же интересно, что, тебе жалко сказать? Так, как у меня или как-нибудь иначе?

Он опять не нашелся, что ответить.

- Вредный. Видишь дырочку? Это пупок. От ее мамы. У меня точно такой же. От нее. От моей мамочки... У нас одна и та же плоть, только перерезанная ножницами... на две части... младшую и старшую.

- У тебя он не такой глубокий.

- Она просто немного полнее. Когда я постарею, он будет такой же.

- Она совсем не старая.

- Да. А я совсем ребенок. Мне так все любопытно... Почему ты не хочешь сказать, как у нее там?

- Я не знаю, как это сказать.

- Ты не распробовал... Давай еще, а?

Последние два слова она прошептала совсем тихо, будто испугалась, что мама их подслушает. Но сказала совсем без озорства, совсем серьезно...

- У нее ведь не было спазма?

- Нет.

- Совсем?

- Совсем.

- Вот видишь... Давай, а? Я ее подержу. Она пьяненькая и очень счастливая, правда... Я это чувствую... Только стесняется сильно...

- Там полно...

- А мы выдавим. Через живот. Ты потом еще ей нальешь.

- Она не разрешит.

- А мы не будем спрашивать.

- Ирка, ей стыдно будет.

- Да... - согласилась вдруг она и вздохнула. - А давай ее еще напоим? Там водка еще осталась. И вино... Нет, давай все-таки попробуем выдавить... Или прямо так... Я очень хочу посмотреть...

- Давай потом.

- А вдруг она потом не даст?

- Может и не дать... Представляешь, что будет, когда мы протрезвеем?

- Ну и что?

- Страшно. Мы ведь все любим друг друга.

- Вот и будем любить.

- Ну не так же...

- А почему? Почему не так? Ее ведь никто больше так не любит. А ей тоже хочется, я знаю.

- Может быть теперь она сможет...

- Не сможет. Да и не хочу я, чтобы туда всякие козлы лазили. Противно.

- При чем здесь ты?

Она легла щекой на живот:

- Не знаю... Она такая чистая, она лучше меня, всегда лучше, нельзя туда всякому... только тебе можно... как папе... Нальешь ей еще? За папу.

И она закрыла глаза, что-то представляя себе в своем воображении. Потом резко приподняла голову:

- А давай начнем ей снимать трусы? Если будет сильно брыкаться, скажем, что балуемся и оденем назад.

Не ожидая его согласия, она начала осторожно спускать резинку. Под нею совсем не оставалось следа...

- Ирка, прекрати! - сразу послышался мамин голос. Далекий и совсем слабенький. - Хватит меня мучить... Ирка, мне стыдно! Неужели ты не понимаешь!?

- Ну и что? Постыдись немножко. Тебе что, жалко? Что в этом страшного?

И мама не ответила, снова расслабилась. Может быть и вправду решила, что ничего страшного нет. Или устала...

- Спускай ниже, пока она притихла, - шепнула Ирка. - Только осторожно, там прокладка.

Он боязливо продолжил процедуру, а мама почти не отреагировала, только слегка сжала ноги, но не настолько, чтобы ему помешать. А потом снова расслабилась.

Прокладка была мокрая и легко выпала из щелки на покрывало, между ног. Ирка достала ее оттуда и отбросила на пол. Достала из-под резинки своих трусов еще одну, свежую, и подложила к ее ягодицам. Перекинула свою правую ногу ей на плечо и так улеглась сбоку на ее тело, а потом сильно нажала на живот к лобку и из щели начало выливаться содержимое...

- Ирка, ты что? - почти закричала мама, но так тихо и безнадежно, что Ирка не обратила на ее крик никакого внимания, надавила еще раз и еще одна струйка потекла вниз, на прокладку. Тогда она быстро вытащила ее из-под ягодиц, промокнула сухим концом щель и шепнула:

- Хватит. Давай.

И, помогая руками раздвинуть мамины ноги пошире, уставилась во все глаза на его огромный шатун, подведенный к голенькой маминой девочке, такой, оказывается, маленькой перед ним, легко попавшим в нужное место без помощи руки и потом медленно вошедшим в расширяющееся между губ пространство, раздвигая и натягивая их вокруг себя. Она смотрела на это с открытым ртом, как смотрят дети на что-то сверхъестественное, пока он не вошел до конца... потом перевела взгляд ему в глаза, не то испуганный, не то радостный, совсем ему еще незнакомый:

- Господи, как это красиво...

Елена Андреевна совсем не сопротивлялась, у нее не было на это никаких сил...

- Как это красиво, мамочка, - шептала Иринка ей прямо в лицо, уже повернувшись на сто восемьдесят градусов, обнимая ее шею и укладываясь рядом, вдоль ее тела. - Какие вы у меня славные...

А Виктор опустился на ее живот, потом на грудь, потом приблизился к ее губам и мягко поцеловал прямо перед расширенными от восторга Иринкиными глазами... И мама так же легко и мягко ответила... и сразу открыла глаза, в которых стояли слезы... и он тогда стал целовать влажные уголки ее глаз, а она ответила мягкими сокращениями влагалища...

Теперь он совсем не спешил, незачем было спешить, она лежала под ним кроткая и покорная, непрерывно смотрела ему в глаза и он не отводил от нее своих, а Иринка не говорила больше ни слова, не двигалась и не дотрагивалась до них, чтобы не дай Бог не спугнуть, радостно следила за ее лицом, за полуоткрытым ртом, за ее дыханием, то частым и глубоким, в такт его толчкам, то вдруг замирающим от наслаждения...

Пятнадцать долгих лет ее мама не ощущала в себе мужчины...

Он кончил вместе с нею, как только почувствовал короткие и частые биения влагалища, точь-в-точь такие, какие ощущаешь, когда прощупываешь пульс.

Он пролежал на ней еще много минут, а его жена непрерывно гладила ему спину, ласково и благодарно...

Иринка вскочила с кровати первой и побежала в туалет. Они слышали, как она долго освобождает переполненный мочевой пузырь, и оба почему-то вздрагивали от еле сдерживаемого смеха. Она вернулась веселая, снова озорная, а когда мама попыталась подняться по тому же поводу, вдруг придержала ее:

- Подожди, подожди, сейчас...

И бесцеремонно затолкала ей в щелку свежую салфетку, чуть ли не целиком, заткнув выход, чтобы не пролилось...

- Не выпускай из себя. Пусть там будет. Очень полезно для организма.

Потом они снова сели за стол и сразу, одним тостом, проглотили весь оставшийся кагор, и были веселы, и мама совсем уже не стыдилась того, что на самом деле произошло, и Виктор тоже совсем не стыдился, а Иринка и подавно совсем не стыдилась...

И только однажды Елена Андреевна все-таки вдруг притихла, насупилась, а когда Ирина потормошила ее за руку, подняла на нее виноватые глаза:

- Девочка моя, прости меня. Если сможешь.

И тогда Ирина закричала, нет, почти завизжала:

- Не смей! Не смей извиняться! Никогда больше не смей извиняться, иначе я тебя ударю!

И бросилась к ней, сидящей, на шею, забралась на ее бедра, обхватив ногами спину и спрятав лицо у нее за плечом:

- Он наш, слышишь? Мой и твой. Наш, наш, общий, один и тот же, для тебя и для меня, правда, Витя?

И обернулась к нему умоляющим взглядом:

- Правда же?

Тридцать три года ей, а ведет себя, как ребенок...

- Конечно правда.

И он обнял их, положив свою голову на груди, - правой щекой на Иринкину, прикрытую одной тонкой кофточкой, левой щекой на мамину, прикрытую одним тонким халатом...

[Sarikov]

Первой утром проснулась мама, - когда Виктор открыл глаза, она уже возвратилась из ванной и стояла в своем халате рядом, будто не зная, как ей поступить, - снова ложиться или приняться за уборку стола. Она приложила палец к губам, показывая этим, что Иринка еще спит и не надо ее будить, пусть ребенок еще поспит, она вчера очень вымоталась...

Халат на ней не был застегнут, только накинут, под ним ничего больше не было, Виктор протянул к ней руку, как бы для того, чтобы она подала ему свою, она подошла и подала ладонь, а он подтянул ее к самому краю кровати, а затем потянул за полу халата, призывая снять его и лечь снова в постель, потому что еще совсем рано, еще и десяти нет, а спешить им некуда, воскресенье же... Она почти не упрямилась, легла рядом, туда, откуда недавно проснулась, и он положил руку на ее грудь, прохладную и немножко еще влажную после душа, а потом потянулся на нее, потому что у него на нее крепко стоял и она это видела, он ведь лежал совсем голый, как и Иринка за его спиной. Елена Андреевна сразу пустила его ноги между своих, и он улегся на нее, лицом к лицу, намереваясь сначала ее поцеловать, а потом войти, но она прошептала: сперва пойди почисть зубы. И он совсем не сконфузился, потому что она это сказала своими домашними интонациями, от которых любые ее слова кажутся своими собственными, и кроме того она их мама, ей можно так говорить в любой момент, и, наконец, она сказала "сперва", значит будет его ожидать...

Они на самом деле были совсем пьяненькими, если впервые за сто лет забыли почистить зубы перед сном. Все втроем. И он осторожно слез с нее и ушел в ванную. У него долго не получалось помочиться, потому что мочун никак не опускался, торчал как деревянный, упруго покачиваясь от собственной тяжести. Тогда он сел на унитаз и оправился, с этим проблем не оказалось, он всегда делал это по утрам, после сна, и мочевой пузырь тоже постепенно освободился, и он вдруг вспомнил, как однажды Елена Андреевна нечаянно застала его в туалете за этим занятием, как раз тогда, когда он тужился и как ему было тогда неловко, а она, перед тем, как взять из угла понадобившийся ей веник, потрепала его по голове и сказала: да ладно тебе, я все это точно так же делаю. И тут же вспомнил прошлую пятницу, нет, скорее уже субботу, с каким любопытством он разглядывал ее попку и то отверстие, которым она оправляется, какое оно оказалось аккуратное и на самом деле красивое, - ровной точкой, окруженной круглым валиком с радиально расходящимися тонкими складками. А у Иринки оно выглядит изогнутой щелочкой, у нее от Светланки на последних месяцах был геморрой, он потом прошел, но от Сережки потом снова был, и слава Богу опять прошел, хотя отверстие стало как щелка. Все равно тоже красивая. И вспомнил Иринкин шепот, что пока он разглядывал мамину, в Иринкину влезал совсем чужой жулик, длинный и изогнутый, и она сама помогала рукой вставить головку, потому что он сначала не попадал, а когда Иринка подправила, сразу вошел, и она еще придерживала его пальцами, пока он входил, обхватив его за скользкий презерватив, и даже потом двумя руками взяла, чтобы он не согнулся, а влез в попку целиком, и ей почти не было больно, а наоборот невыносимо приятно... А он, ее муж, так жалел ее, не смел этого делать, потому что боялся сделать ей больно... А Дима не побоялся... И засунул... Сначала спереди, под растянутые в стороны губки, ей пришлось тогда очень широко расставить ноги, а Дима еще сказал, что ее влагалище тоже призывно зияет и жаль, что с ними нет еще одного члена... потом сзади, она подставилась ему на коленях и согнутых до предела локтях, потом еще раз сзади, но стоя... И оказалось, что ей это понравилось... Какая странная эта человечья природа...

Вообще странная... Совместить в одном месте такие органы...

Когда он вернулся, вымытый и освеженный, Елена Андреевна лежала вверх животом с согнутыми коленками, которые развела тут же, как только он подошел, поэтому он, не раздумывая, влез между них и сходу всадил себя в открывшееся влажное отверстие.

Она радостно закатила глаза.

- Я уже хотела идти помочь тебе подмываться... Тихо, не толкай так, разбудишь...

Они опасливо повернули головы к Ирине и встретились с ее взглядом. Разбудили таки...

- Ах вы какие... - прошептала она и стала придвигаться к ним поближе, - прям так, без меня?.. Какие самостоятельные вы у нас теперь... Совсем взрослые.

- Твоими стараниями...

Пока мама это говорила, Виктор незаметно подтолкнул ее в бок, и та сразу поняла намек:

- Бегом зубы чистить!

- И в самом деле... - растерянно произнесла Иринка, прикрывая рот рукой. - А вы уже успели почиститься?

- Успели, как видишь.

- Противные.

И перелезла через них, намеренно прогладив спину мужа паховой волосистостью.

- Давай сзади, а? - прошептал Виктор. - Пока ее нет. Мы еще не пробовали так.

Елена Андреевна улыбнулась и без разговоров перевернулась на колени, упершись руками в постель.

- Нет. Ниже.

И легко надавил на ее плечи. Она послушно подалась висящей конусами грудью к простыни.

- Еще ниже. Вот так. А здесь выше.

И она выставилась так, как это делает Иринка, когда ей очень хочется шалить. Разве что не виляла ягодицами...

Ее помокревшие голые губки так удобно выставились из-под попки... но он сильно развел руками ягодицы и внезапно поцеловал ее в другое отверстие, ощутив губами плотный круглый валик, мгновенно сильно сжавшийся и втянувшийся вглубь от этого прикосновения.

- Витька! Не смей! Ты что? Это место не для этого.

- Я просто хотел проверить... это противно или нет...

- Ну и... что?

Она, отпрянувшая от него на бок от скверного поцелуя, смотрела теперь исподлобья ему прямо в глаза, ожидая ответа.

- Совсем не противно. И пахнет приятно, лучшими французскими духами.

Она не выдержала серьезности, прыснула смехом.

- Ты и в самом деле противнючий. Не будешь больше?

- Нет.

И она вернулась в прежнее положение. Спешно. Ирка ведь скоро прилетит. А они при ней так не смели. Слишком непристойная эта поза. И тогда, неделю назад, тоже не смели. Она давала так только Сергею... но это было целую вечность назад...

А ему так захотелось сейчас всадить именно туда, в только что поцелованную точку, пахнущую Парижем, и чтобы она помогала ему своей рукой, и чтобы ей от этого было невыносимо приятно, а главное, чтобы вошла Ирка и увидела, куда он наслаждает ее маму...

Но он вошел туда, куда положено природой, так великолепно все придумавшей... и она закачалась ходуном взад-вперед, и ей было немыслимо приятно, он это чувствовал, так же приятно, как и ему, а может быть еще приятней... Хотя она почему-то все пыталась отстраниться, ах да, Ирка, Ирка сейчас прилетит... увидит, стыдно будет, ну и что же, пусть увидит, да она уже рядом стоит, подкралась, вот и мама ее увидела, и уже не отстраняется, а идет навстречу и сжимает его, сжимает, мягко, осторожно, нежно, и втягивает в себя, словно всасывает губами, а Ирка уже рядом с нею лежит, попкой к нему, и что-то ей шепчет, только по губам можно разобрать: тебе хорошо так, мама, тебе так хорошо, правда? А та ей что-то отвечает, тоже одними губами, но он не мог разобрать, что... а потом вдруг услышал знакомое биение пульса у нее внутри, одно, второе, третье, четвертое... и она стала проваливаться вперед, увлекая его за собою, растягиваясь по постели, вперед руками, все еще держа приподнятой свою попку, не желая выпускать его из себя... пока не растянулась на животе и не замычала протяжным выдохом, что все, она уже...

Иринка мгновенно подтянулась на колени, в ту же самую позу, только чуть шире расставив ноги, она видела, что он не кончил, кончила только мама, и как он вынул из мамы своего совсем мокрого и раскрасневшегося мужика, еще выше выставила зад и он воткнул в нее не вытирая, а она тоже была уже невозможно мокрая, но впустила в себя так упруго, что ему показалось, что он вошел не туда, куда надо, он даже глянул вниз, а ягодицы и не нужно было раздвигать, все и так было видно, так немыслимо она изогнулась своим телом, но он все равно раздвинул их пошире, чтобы лучше видеть это отверстие, выставленное прямо вверх, коротенькой изогнутой щелкой, призывно сжимающейся и разжимающейся, выступающей и снова втягивающейся, во все нарастающем и усиливающемся ритме, и тот же ритм он ощущал в сокращениях ее влагалища, у самого входа, а потом и в глубине, таких же судорожных и частых, только на мгновения запаздывающих, это были одни и те же сокращения, одни и те же, одного и того же... он и раньше это видел, но совсем не так, совсем не так, тогда она была еще никем не попробованная, кроме него, и было совсем не так, как сейчас, ведь в этом отверстии уже побывал ранее незнакомый твердый мужской отросток, и теперь она призывала его снова, прямо сейчас, войди, где ты, где ты сейчас, ну почему тебя нет, когда я так тебя хочу, появись, я приму, прямо сейчас, мне мало, мало, мало одного...

[Sarikov]

Он толкал ее все сильнее, в такт ее учащающихся тонезмов, а она слегка повизгивала при каждом толчке, сначала игриво, потом как-то надрывно, судорожно. А потом вдруг у нее во влагалище все заходило ходуном и она закричала. Она никогда раньше так не кричала. И никогда у нее внутри не бывало такой бури. И он испугался.

- Мама! Мамочка моя! Ма-а-м-а-а! Я не могу-у! Мамочка родненькая, сделай что-нибудь, сделай что-нибу-у-дь, прошу тебя...

Ее пальцы впились в простынь, кулачки побледнели от напряжения.

Елена Андреевна привскочила, глаза ее наполнились ужасом, она уставилась в глаза дочери, лихорадочно пытаясь что-то в них прочитать.

- Что? Что? Тебе плохо? Девочка моя, скажи, что? Ну, быстренько, говори... говори...

- Не-е-т! Нет! Мамочка моя... Хорошо! Господи, как хорошо! Сделай что-нибудь... Скажи, чтобы он не останавливался... пусть е.., пусть он меня е.-.-., скажи ему! Мне мало! Ма-а-ло! Я хочу! Хочу! Господи, как мне сладко!..

И он поверил ей и сам начал сходить с ума... И со всей силы принялся долбить ее так, будто хотел за что-то отомстить... И она вся с ног до головы покрылась восторгом, завизжала и зарычала, задрожала всем телом, вытянув вперед шею, словно лебедица, потом задергалась всем влагалищем и вдруг полилось с нее горячее, обильное, прямо ему на бедра и на колени... один, два, три толчка... а она бессильно повалилась вперед, с громким хлюпом соскочив с напряженного донельзя кронштейна... и продолжая сжимать промежность и выплескивать прозрачную магму прямо на простынь меж расставленных ног...

А он так и остался стоять на коленях, ошеломленный и испуганный, с торчащим, как бревно, отростком, синюшно-красным и блестящим от покрывающей его влаги...

Елена Андреевна сразу обняла ее, прильнула к ней всем телом, укрыла ее попку своей ногой... Крепко обняла, но у Иринки вдруг начался озноб, она повернулась к маме лицом, прижала дрожащие кулачки к своей груди и спряталась так в маминых объятиях.

Прошло несколько минут, пока она успокоилась.

- Мамочка, что это было? Я поехала, да? - тихо зашептала она. - Совсем поехала?

- Ну что ты, милая... Никуда ты не поехала... Все уже хорошо.

- Я ругнулась...

Виновато сжала плечи, будто ожидая наказания.

- Тебе дать по попе?

Хихикнула.

- Дай.

Мама и в самом деле легонько шлепнула ее, а попав взглядом на Виктора, засмеялась:

- А ты что выставился?

И той же рукой подхватила полотенце и, слегка приподнявшись, вытерла его напряженное мужское хозяйство, потом бедра и коленки. Деловито, по маминому.

- Приляг, Витя, все уже хорошо.

Но он только придвинулся поближе к Иринкиной спине и осел на голени. Перенесенный испуг отнял у него речь и соображение.

- Как мне было здорово... Никогда так раньше не было. Что это, не знаешь? - снова зашептала Ирка.

Елена Андреевна только нежно поцеловала ее в лоб.

- В тридцать три года впервые такое испытать... У тебя так было? С папой?

- Давно это было... Я уже не помню всего.

- Помнишь. Я знаю.

Помолчав еще с минуту, она опять зашептала:

- Я как увидела Витьку на тебе, как он озверело тебя оседлал, так у меня там внутри все так заныло... а потом заклокотало все... как в кипящем котле... И так сразу захотелось... просто невыносимо. Еле дождалась, пока ты спустишь... Как хорошо, что ты теперь рядом с нами. Я бы так никогда такого и не испытала... Тебе с ним ведь тоже очень хорошо, правда?

- Правда.

- Он сильный. А ты не подслушивай! Ляг лучше, обними нас... Ой! Угомони его! Он уперся мне в попку...

- Конечно. Ваши ладушки насытились. А он теперь как сирота.

- Пусть потерпит немного. Совсем не насытились... Еще умолять будет, чтоб отпустили...

Они весело захихикали.

- Как здорово, - радовалась Иринка. - Я теперь буду заставлять вас все это повторять. Может у меня еще так получится.

Она уже не дрожала. И даже стала поигрывать своей мокрой попой.

- Всем в ванную! Под душ!



Они умывали маму вдвоем, хотя та пыталась сопротивляться. Потом снова уложили ее голую на кровать и игрались всеми ее прелестями. И она не сопротивлялась, только смеялась над их любопытством, и даже сама озорничала, показывая, как она что-нибудь умеет. Она была удивительно гибкая, и не только для своего возраста. Она умела достать пяткой до своего затылка. И ложить скрещенные голени себе на грудь. И мостик. И шпагат. И забавно шевелить своими колированными, но совсем не переспевшими губчиками, словно крылышками...

- Так во-о-т чем ты занимаешься по ночам!

- Я с детства такая, ты же знаешь.

- Так то детство... а за сейчас я не знала... Честно. Почему ты от нас скрывала?

- Ну, вот еще. Демонстрировать, что ли, должна была? Как ты себе это представляешь?

- Сейчас же можешь.

- Сейчас другое дело...

Елена Андреевна намеревалась что-то добавить, но внезапно осеклась. Запнувшись на нечаянно сорвавшейся с ее губ фразе, она надолго замолчала. Будто споткнулась об нее и упала, больно ударившись тем местом, где спрятана ее страшная тайна.

Они почувствовали это и не стали бередить ее душу, хотя Иринка и выразила было готовность к этому, ей давно хотелось вызвать маму на откровенность, выведать что-то особенное, чего она о ней не знала. Однако Виктор, почувствовав приближение душещипательных сцен, не позволил развернуть ей наступление и начал свое:

- Давай, задирай ноги. Раз мама умеет, значит и ты научишься. Будем тебя постепенно натренировывать...

- Ну да. У меня косточки поломаются. Ты сам попробуй.

- Не поломаются. Ты же мамина. Один к одному. Только чуть моложе.

Избежать душещипательных сцен не удалось. Елена Андреевна вдруг заплакала. Повернулась от них на бок, прикрыла лицо ладонями и затряслась плечами. Без единого звука. Так, что они не сразу поняли, плачет она или смеется.

Видимо, он чего-то не понял, что-то не так сказал... Или слишком уж они ребячились с нею, слишком стыдные вещи позволяли себе и ей. Совсем с ума сошли. Мостик с его предательски-неожиданными поцелуями в выпяченную щель, шевеление губ... Разве можно такое с мамой... С мамами так не играют... разве что только ненормальные...

Хотели как лучше, а получилось...

Ирка подсела к ней со спины и обняла за плечи:

- Да ладно тебе, мам... Видишь, как стало все здорово. Мы всегда так играемся. Что тут особенного? Взрослые тоже должны иногда бывать детьми. Никто же нас не видит...

Ну вот. И эта что-то сморозила. Елена Андреевна вздрогнула, как от тока и еще больше затряслась. 

Ох как не любил Виктор женских истерик. Хотя с самого начала чувствовал, что все именно так и закончится. Слишком уж неестественные игры они затеяли. Слишком много всего сразу. Занадто1.

Они совсем потерялись. Не знали, что делать. Мама ни словом не отвечала на их утешения, все плакала, плакала.

Я пошла, попробуй сам... - показала, наконец, Ирина безнадежными жестами и вышла на кухню. Может быть, ей самой захотелось поплакать. С нею так бывает, когда кому-то из близких больно.

То ли услышав, как вышла дочка, то ли почувствовав, наконец, его руку на своем плече, Елена Андреевна вдруг открыла лицо, отвернула ногу и сказала сквозь слезы самое для него неожиданное:

- Зайди Витенька. Побудь там. Только не сильно. Просто побудь.

Сильно он и не мог. Его обмякший шланг и не думал вставать. Но вошел легко - ему показалось, что она всосала его в себя.

- Ляг на меня.

Они пролежали так несколько минут, и она на самом деле почти успокоилась.

- Крикни, пусть Иринка придет. Только не вынимай.

Кричать не было необходимости. Иринка стояла в дверях, прислонившись к лутке спиной и затылком, смотрела в стену напротив и думала о чем-то грустном.

- Скажи, пусть ляжет рядом.

Говорить не было необходимости. Иринка поняла сама и легла рядом с ними.

Елена Андреевна проглотила слюну. Или слезы.

- Я должна вам все сказать... Только будь все это время во мне. Не выходи. Иначе я не смогу.

Он согласно вдавился поглубже, а жена положила на его ягодицы руку, подтверждая и свое согласие. От этого касания он тут же напрягся и слегка приподнял мамино влагалище, на что она ответила глубоким вздохом, показывая, что все почувствовала и приняла их согласие.

- Когда Сережа погиб, я долго не могла в это поверить. Я ведь не видела его тела. И все думала, что он живой. Потом, конечно, поверила, умом поняла, но ощущение осталось, оно и сейчас во мне. Я тогда совсем помешанная была, сказала себе: пусть у него нет своего тела, но во мне-то он может пожить... И сказала так ему, я с ним все время разговаривала... в своем воображении. И он поселился во мне, вот здесь, где затылок, чуть ниже... Смотрел моими глазами, слушал моими ушами, а разговаривал откуда-то отсюда, из шеи, я сначала даже голос его отчетливо в голове слышала. Мы с ним все обсуждали, советовались, иногда даже спорили, - хотя мы и жили в одном теле, но ощущали и воспринимали все по-разному. И оценки событиям у нас были разные. Я, конечно, понимала, что это только игра моего воображения, но мне нравилось, я даже радовалась, когда почти по-настоящему слышала его голос. Мы жили очень мирно, как и при его жизни, хотя и спорили, но никогда не ссорились. Я соглашалась со всеми его желаниями, а он со всеми моими. Два раза даже ходила на футбол, представляете? Ну и... любили друг друга... Об этом стыдно рассказывать... как мы это делали... Все чаще и чаще. Ему нравилось, а я... я только перевозбуждалась сильно... мне только хуже становилось... Для меня все было совсем не так, как с живым... А потом вдруг на меня положил глаз один мужчина. Ирочке тогда уже пять лет было. Мне этот мужчина очень понравился. И я его невыносимо захотела, живого, реального. Я, конечно, спросилась у Сергея, а он... он не разрешил. Наверное, нужно мне было с ним помягче тогда, объяснить все... не ссориться... убедить - у меня ведь уже анализы были... что у меня не так, как у всех женщин, у меня гипер... вылетело из головы название... в общем, слишком много гормонов... я никогда вам не говорила... ты, доченька тоже не знаешь, а сейчас я скажу - у тебя... тоже так, от меня это... когда тебе было семнадцать, у тебя брали кровь, Тамара водила, может помнишь... Тогда это очень дорого было, очень большой анализ, в Москву возили отсюда... таким, как мы, нужно все время... каждый день... каждую ночь... Я у специальных врачей тогда была, хотела хоть тебя вылечить, но мне сказали, что это не болезнь, лечить нельзя, можно только хуже сделать, нарушить гормональный фон... просто мужчина должен быть... способный на каждый день... видишь... как тебе повезло... А мне Сергей не разрешил, стыдил, упрекал, я ведь перед расставанием ему обещала, что она будет его ждать, будет принадлежать только ему, и еще таким словом ее назвала... впервые в жизни... Он ее очень любил, а после смерти вообще обожествлял, говорил: любым другим местом любись, только не ею... и именно так настаивал, когда я его не послушалась и все-таки приняла в себя того мужчину... Сейчас то я понимаю, что это сама я себя стыдила и упрекала, и вообще почти все это с Сергеем внутри себя - игра моего воображения. Такой я дурой оказалась. Сама на себя накликала... Так вжилась, что до сих пор он во мне. И никогда уже не оставит... И буду любить его одного до самой смерти...

[Sarikov]

Она на несколько минут замолчала, собираясь с мыслями.

И начала сначала...

О том, как они познакомилась с Сергеем, как бешено полюбили друг друга и как в первую же брачную ночь у нее развился первый приступ вагинизма... как они чуть оба не сошли с ума от боли... но он был упрям, пытался снова и снова... и у них постепенно стало получаться... а потом все совершенно прошло и она совсем забыла о своей болезни...

Совершенно забыла... и не вспомнила даже тогда, когда решилась на связь с тем мужчиной, вот на этой же самой кровати, и тот чуть не умер от боли, она держала его в себе больше часа и он бил ее кулаками в лицо, грудь, свирепо щипал в паху, выкручивал руки, уши, кричал ей в лицо: сучка, сука, отпусти... плакал и умолял, а вытащил только тогда, когда она потеряла сознание от побоев... и нянечка сама привела Иринку из садика, потому, что она не смогла за ней пойти...

Как пожилой доктор пытался ее вылечить, говорил, что у рожавших это не проблема, водил на гипноз, приходил с мужчиной, сначала с одним, потом с другим, постарше, но так ничего у них и не вышло... все заканчивалось срочным уколом, от которого она становилась как половая тряпка, в прямом и переносном смыслах... и ей было жутко противно...

Она прочитала потом много книг о вагинизме, специально для этого познакомившись с одним библиоманом (прим. авт.: тем библиоманом был автор этих строк и он может подтвердить, что она ознакомилась с этой темой в полном объеме), но толку от этого никакого не оказалось... 

И больше ни один мужчина так и не зашел к ней вовнутрь, хотя были желающие связать с ней свою жизнь, и она могла бы согласиться, если бы не это... но они, раздраженные безуспешными попытками2 овладеть ею, оставляли ее...

Как страшно она переживала за Иринку и как радовалась, увидев тогда окровавленную простынь и их счастливые лица... И делала все, чтобы они любились с Виктором дома, а не где-нибудь, вдруг и с Иринкой такое внезапно произойдет, так лучше пусть дома, при ней, она не дала бы избивать дочь, у нее и на укол все было заготовлено, от того пожилого доктора ампулы остались и она такие же свежие покупала...

И как потом вдруг...

Она на целую минуту замолчала, все время сглатывая слюну, не зная, как ей продолжить... Виктор понял, о чем она сейчас должна сказать и согласно поддел ее пару раз под шейку матки.

Но она, ответив ему своим, извинительным пожатием, почему-то сказала не совсем так, как было на самом деле. Пожалела его. Или Иринку. Или себя. Или всех троих...

Она только сказала, что в день рождения Сережки вдруг снова услышала голос своего мужа... как он вдруг неожиданно снял запрет, но... только с одного мужчины... в благодарность за Сережку, за присвоенное его внуку имя... как она тогда рыдала... от горя и стыда... всю ночь ссорилась с ним... ругала, проклинала за такую изощренную жестокость... обзывала презрительными словами... умоляла, кричала ему: за что, за что, зачем... а тот никак не защищался, только жалко бормотал: не могу, Леночка, милая, не могу иначе, прости...

И вот ей уже пятьдесят два, а долгожданного климакса все нет, у нее все еще идут месячные, регулярно, точно в срок, день в день, а говорят, такого не бывает, а ей все еще очень хочется, хочется Бориса... из отдела рекламы, он один, у него год назад умерла жена, и он часто подходит к ней, и делает намеки, он тоже хочет ее, и он очень хороший, славный, добрый, но спазмы по-прежнему мучают ее, даже с имитаторами, если она, не дай Бог, представит себе кого-то другого, кроме Сергея... или... или его, Виктора...

Ошеломленные ее исповедью, ни Виктор, ни Ирина не могли найти ни одного слова, чтобы хоть что-то ей сказать... утешительное... или обнадеживающее... или вообще хоть что-нибудь... Так и лежали все втроем, без движения... и только влажные струйки слез катились из глаз... маминых и ее дочки...

- Я пыталась, снова пыталась... потеряла всякий стыд и пыталась любить ртом... мы так с Сергеем делали... Им нравилось... говорили, что никто больше так не умеет, как я... но потом называли... обыкновенной извращенной блядью... и я била их кулаками и ногами... как сумасшедшая...

И ее вдруг охватил озноб. Все тело задрожало, а живот задергался от рыданий:

- Сумасшедшая... сумасшедшая...

- Ничего ты не сумасшедшая, мама... мамочка, - запричитала Иринка, - все ведь хорошо с Витей, зачем нам другой?

- Он твой муж, доченька...

- Ну и что? Хочешь, я отдам его тебе? Насовсем. А ты будешь мне его давать, когда мне будет невтерпеж...

- Что ты... такое... несешь...

В самом деле, совсем поехала Ирка. Виктор с силой толкнул Елену Андреевну в пах, так, что у той воздух вырвался изо рта. Потом еще раз, еще сильнее. И снова ей пришлось сделать резкий выдох. И еще раз. И еще, пока ее рыдания не превратились в жалобный, еле сдерживаемый вой.

А такого он вообще не выносил.

Он низко наклонился над ее лицом, крепко подхватил голову своими руками, намереваясь закрыть ее рот губами, но вместо этого громко прошептал:

- Хочешь, я ее открою? Для всех. Навсегда.

У нее мгновенно открылись глаза, завывание словно застряло в горле, и она уставилась на него с недоумением, страхом и... надеждой.

- Да? Ты? Ее?

- Да. Ее.

И он назвал то самое имя, каким она разговаривала со своим виртуальным мужем. Он выронил это слово неожиданно для себя, но это было не то слово, которое мы слышим на улицах, а совсем другое... которое не всякому знакомо, многие люди его и не знает вовсе, ведь это то слово, которым шепчутся только влюбленные и в нем нет ничего общего с уличным, кроме одинаковой последовательности звуков...

- Правда? - совсем тихо прошептала она.

- Правда... Я разрешаю...

И он забился в ней, а она под ним... с такой обоюдной силой и яростью, что Ирка испуганно прикрыла рот обеими руками и со страхом глядела на них, будто боясь, что они забьют друг друга своими телами до смерти... а что творилось у Елены Андреевны во влагалище, описывать вообще бессмысленно...

Они потом долго дрожали обессиленными конечностями, а Иринка обтирала их полотенцем, подкладывала им под головы подушки, укрывала простынями и ухаживала, как за больными.

Только к полудню они совсем успокоились. Стали переговариваться, подкалывать друг друга веселыми двусмысленными и недвусмысленными шуточками, мечтательно соображать о прелестях теплого и холодного душа и намерились было осуществить свои мечты, когда Ирка, веселым зверьком подкравшись к маме, вдруг прошептала ей:

- Мам, а ты покажешь?..

- Ну, - вздохнула та, - что еще я должна тебе показать?

- Как ты делаешь лучше всех... это... ртом... Ведь правда, что лучше всех?..

- Ирка!

- Нет, не потом. Сейчас, - продолжала настаивать дочь, не обращая внимания на укоризненные мамины интонации. - И все. Потом уже все. Честно. Будем одеваться.

Елена Андреевна удивленно и почти строго уставилась на нее, мол, сколько можно? Да и стыдно же. Но не выдержала ее настойчиво-умоляющего взгляда, застенчиво улыбнулась, словно растаяла... бросила воровитый взгляд на Виктора и, решившись быть покорной до конца, едва заметным мимическим жестом призвала его к себе...



Они ушли от мамы почти под вечер и, бросившись на кровать, тут же уснули, проспав, как убитые, до самого утра. А утром у Ирки начались месячные.

В тот понедельник он собрал, наконец, для Эмпиратора очередной световод, самый лучший, он это чувствовал, таких точных у него до сих пор не получалось, потому что он никогда раньше не работал так глубоко и проникновенно, как в этот день. Будто что-то скатилось, то ли с души, то ли с ума, что-то тучное и массивно-расплывчатое, что закрывало собою предмет его мысли, мешало находить точные решения, а теперь он видел их ясно и даже удивлялся, как это он раньше мог их не заметить. Или это он сам так ловко сошел с ума куда-то глубже, где нет никакого постороннего тумана и все пространство кристально чисто, еще чище, чем кристаллы, с которыми он работал.

Всему причиной были два минувших дня, все то, что произошло в его семье, сладко-противоестественное, недумано-негаданно нагрянувшее на него, обнажившее неведанную ранее исконную простоту человеческих отношений. И не только человеческих... простоту всего окружающего его мира, живого и неживого...

Как все теперь стало просто...

Даже замаячившая на расстоянии вытянутой руки перед ним попка Катьки Решетиловой показалась вдруг легко доступной, и он протянул к ней ладонь, прогладил и влез между ног, нажав пальцем туда, где должно находиться ее отверстие, а та, достав таки, правда, сначала свою коробку с верхней полки стеллажа, расширила на него удивленные глаза и сказала:

- Ничего себе! Заявочки...

И пошла вдаль, подчеркнуто невозмутимо, со своим, еще более подчеркнутым сексуальным достоинством, заманчиво покачивая изящными ягодицами, плотно обтянутыми столь же изящными брючатами.



Иринка ждала его с необычно шикарным, но очень скромным по объему ужином.

- Быстренько ешь, - приказала она ему, придвигая тарелку с двумя бутербродами, один с обилием красной, другой с таким же обилием черной икры, а также приличным куском жареной телятины без гарнира. - Пойдешь к маме.

- Зачем?

- Не валяй, пожалуйста, дурака. Ешь. Отнесешь ей ее сумку.

Не ожидая обратных слов, направилась было в комнату, но, спохватившись, вернулась к холодильнику.

- Подожди. Еще кусочек селедочки. И чтоб все поел!

По кусочку селедки вечером они обычно ели, чтобы не потеть... Довольно эффективное средство. По меньшей мере, для них. И вообще, - в селедке есть что-то такое, что усиливает не только жажду...

Он поел все. Пока она разговаривала с кем-то по телефону. Наверняка с мамой.

- Молодец, - похвалила она, вернувшись на кухню, - мама дома. Собирайся.

- Ирка!

- Чего ты?

- Чем ты думаешь?

- Сейчас? Прежде всего этим, потом этим, - она показала сначала на область сердца, потом на голову. - Но и этим, что внизу, тоже.

- Что это ты вдруг стала так мною распоряжаться?

- Господи, ну неужели ты не понимаешь?.. - она осторожно прильнула к нему, заглядывая в глаза и продолжая почти шепотом, чтобы никто из невидимых не подслушал. - Нельзя ей сегодня одной... после всего вчерашнего... нельзя. Я тебя очень прошу.

Он не ответил. Отвел в сторону глаза...

- Увидимся завтра, после работы. Не сегодня вечером, а завтра, понял?

И снова перешла на шепот:

- И чтобы вымотал ее до потери пульса, слышишь? Станет ломаться, а она наверное станет, изнасилуй. Задолбай ее, сучку...

- Фу на тебя. Что ты несешь? Что с тобой? Это же твоя мама.

- Вот именно...



Елена Андреевна ломаться не стала. Только спросила: может не надо, а? А у самой в глазах страх, что он так и скажет, а под халатом голая грудь предательски-бесстыже сосками торчит, а трусики совсем новые, блезирные, специально для него купленные. И духам на шее минут несколько. И не надо было быть особо проницательным, чтобы почувствовать, как она ждала его всем своим телом.

Он не дал ей уснуть до самого утра. И опоздал потом на работу, а Катька Решетилова впервые ехидно-понимающе ухмыльнулась, разочарованным взглядом оценивая его внешний вид.

Что они только не вытворяли...

Она давала ему так, как никогда при Ирке не осмелилась бы. Многие пустые фантазии, накопленные за долгие годы вынужденного воздержания, стали для нее явью. Она совсем потеряла стыд, подставляя себя так, как он до этого и представить себе не мог. Она была потрясающе гибкая и поворотливая.

Трижды они плескались прохладной водой в наполненной до краев ванне, остывая и восстанавливая свои силы для новых, все более невероятных экспериментов. Трижды он пил из нее ее секрет и она чуть не визжала от удовольствия, жадно впиваясь своим отверстием в его губы и с силой выплескивая его ему в рот. А потом озорно, совсем как Ирка, все допытывалась: тебе правда вкусно, да? Трижды она приняла в себя его секрет, то влагалищем, то пищеводом, то снова влагалищем, дрожа при этом от страсти и перевозбуждения. А он потом так же спрашивал: тебе вкусно? А она отвечала, что когда так глубоко, она вкуса не чувствует, а чувствует толчки его горячей струи, вот сюда, прямо под сердце.

И много раз он шептал ей слово "мама", а она отвечала словами "сыночек мой... милый... любимый".

А в самой середине ночи он приказал ей тащить сюда свои игрушки. Она попыталась обмануть его, что, мол, выбросила их теперь, но ведь он не поверил и ей пришлось принести. Она очень смущалась, не хотела при нем, но он стал делать ей это сам и приказал закрыть глаза и представлять себе кого угодно, только не его и не Сергея. У нее долго ничего не получалось, она боялась и непрерывно твердила ему об этом, но потом вдруг притихла, и он все-таки почувствовал встречные движения, все более откровенные и открытые, увидел, как зашевелились ее губы, тесно охватывающие упругую пластмассу и как она, наконец, кончила, запыхиваясь глубокими и частыми придыханиями. А минутой позже она уже обнимала его, поливая слезами и шепча прямо в ухо: спасибо, родной мой... сыночек мой... спасибо тебе.

[Sarikov]

А в четверг вечером они нагрянули к ней вместе с Ириной. То, что было в ту ночь, вообще неприлично описывать. Ирка сошла с ума. И мама потом вместе с ней. И он тоже.

Они были то юными ровесницами, лукаво отнимающими его друг у дружки на короткие сеансы сладострастия, то ласковыми женами, демонстрирующими друг дружке свое мастерство, то видавшими виды распутными девицами, насилующими его своими отверстиями одновременно во все доступные места, то поочередно многоопытной мамой и маленькой доченькой, несмышленой во взрослых играх. А поскольку ни капельки лейсбийских тональностей у них и с помина не получалось, их взаимные ласки ограничивались материнско-дочерними, а все остальное направлялось на него, покорного и решительного, буйного и нежного, грубого и осторожного, родного и совсем незнакомого, будто впервые почувствованного...

Ирка постоянно требовала повторения всего, что они вытворяли три дня назад без нее, поскольку почти обо всем была уже информирована, вытянув из мужа подробности на следующий же день. Пыталась повторять мамины позы, но у нее получалось совсем не так, и они заливались все втроем и падали от смеха, хватаясь за животы. Требовала научить ее так же глубоко заглатывать, чтобы и ей прямо в пищевод, к самому сердцу; вываливала глаза из орбит, вовсю старалась не вытолкнуть, не закашляться и не вырвать. Но ничего похожего у нее так и не получилось. Оправдывалась, что он у него слишком толстый, что вот она возьмет и попробует другой, потоньше и подлиннее, и у нее наверняка тогда тоже получится. Но они знали, что не получится, чтобы получилось, надо пережить все то, что пережила за свою жизнь Елена Андреевна.

Загорелась игрушками, - мама сама о них проболталась, думала, что Ирка знала, а ведь Виктор об этом умолчал, и Ирка сердито шлепала его по ягодицам. Требовала, чтобы за это он и ей так сделал, пока она будет представлять себе сама знает кого. И он сделал и она на самом деле кончила на пластмассу. Впервые в жизни, потому что им до этого такое и в голову не приходило.

Проснулись они в объятиях, умудрившись обнять друг дружку через его далеко не маленькое тело. И никто не мог вспомнить, когда и как они уснули. Мама соврала первой: Господи, как стыдно... Потом то же самое соврала Ирка. А Виктор не стал врать: ничего не стыдно, я вас обоих неистово люблю. Потому что вы обе есть одна и та же, только одна старшая, а другая младшая. Но все равно одна и та же...

И он на самом деле не врал.

И все они на самом деле казались счастливыми.



Они договорились потом, что от этой неистовости пора передохнуть. Мужчину нужно жалеть. И не пересыщать. Хотя бы дней пять. Или четыре.

В субботу снова был какой-то праздник и поэтому следующий понедельник стал еще одним выходным. Полвоскресенья и утро понедельника мамин телефон не отвечал, и Ирка страшно почему-то разволновалась.

- Пошли, - сказала она мужу. - Что-то случилось.

- Плохое?

- Не знаю! - ответила она резко. - Что ты ко мне пристал?

Он и не думал приставать, она еще с вечера была не в себе.

Елена Андреевна на звонок не открывала, а ключ упирался в защелку замка. Они оба сильно испугались, подозревая черт-те что, но не признаваясь друг другу в своих подозрениях.

- Я говорила тебе, нельзя оставлять ее одну! - то и дело тревожным шепотом повторяла она, все еще пытаясь открыть замок дрожащими от волнения руками и принюхиваясь к лутке, нет ли оттуда не дай Бог какого-то запаха.

Наконец, внутри послышалось шлепанье босых ног и у них сразу отлегло от сердца. Замок долго не мог открыться, а когда открылся, они увидели перед собою смущенную донельзя Елену Андреевну, в накинутом на голое тело халатике, слегка взъерошенную и виновато молчащую...

Ирина нахально отстранила ее и решительно направилась по коридору, заглядывая на ходу в ванную, кухню, пристально оглядывая их вплоть до потолка, будто там тоже мог кто-то спрятаться. Елена Андреевна молча семенила за ней, пока та не остановилась как вкопанная, - из дверей бывшей их комнаты вышло столь же смущенное, как и мама, мужское существо, голое по пояс, весьма симпатичное лицом и достаточно мужественное в формах, лет этак пятидесяти...

- Это... Борис Алексеевич, - быстрым голосом представила его мама. - А это Ирина, моя дочка...

- Здравствуйте, - растерянно промямлила та, подавая мужчине руку. - Извините, ради Бога, мы так ворвались...

- Да ничего, ничего, - как бы обрадовано откликнулся Борис Алексеевич, - очень приятно, мне очень приятно...

У него оказался красивый, бархатный баритон, почти как у Крисса Ри, а в уголках светлых, как талая вода, глаз четко обозначались характерные морщинки природной доброты.

А Елена Андреевна уже повернула лицо к Виктору, чтобы представить и его, и он невольно заглянул ей в глаза - с одним только немым вопросом, хотя никакого специального ответа и не нужно было, она все светилась им, не только сиянием счастливых глаз, но и всем своим телом...

- А это Виктор... мой муж, - опередила Ирина маму.

Господи, она чуть не ляпнула "наш" и даже мама это почувствовала. Вот дура!

- Здравствуйте. Мы только на минутку. Телефон молчал, мы заволновались...

- Да. Мы побежали. Слава Богу, все в порядке.

И она не выдержала, обхватила маму за шею и поцеловала в щеку:

- Ведите себя хорошо.



Они пошли домой пешком и за полдороги не проронили ни слова. Потом она вдруг села на скамейку и сложила локти на коленках. Он уселся рядом, не собираясь тревожить ее лишними словами. Однако все-таки не сдержался от упрека:

- Тоже еще... Ворвалась, как... Неловко теперь.

Она шмыгнула носом.

- Ты не знаешь... Она всего год назад пыталась покончить с собой...

- Что-о?!

- Не ори на меня!

Он застыл, как истукан, не зная, верить или не верить ее словам. А она только шмыгала носом и теребила пальцами носовой платок.

- Я как почувствовала тогда, вернулась назад, за зонтиком... с остановки. А в квартире газа полно... она уже и глаза закрыла. И записка на столе лежала... Боже... она даже похороны наперед оплатила... они потом пришли... уточнять... А она мне так и не открылась... ни словом... до самого прошлого воскресенья...

- Почему ты мне об этом раньше не сказала? - возмутился вдруг он.

- Еще чего. Может и из-за кого?

- Что? Что ты мелешь!?

Но она больше ничего не говорила, на несколько минут полностью замкнувшись в своих мыслях. Пока не затопала пятками по асфальту, нервно и беспомощно:

- Господи, какие же мы с тобою скоты... Почему мы не додумались до этого раньше? Куда смотрели наши тупые глаза, а? Ты видел, какая она счастливая? А он? У них все получилось. Ты разрешил... только разрешил и у нее все получилось... так просто...

- Ну, ну, успокойся. Откуда же мы знали? Все ведь теперь хорошо...

- Ну хотя бы на пять, семь лет раньше... Сколько же ей осталось своего счастья?.. Безмозглые, бездушные слепцы...

- Но все-таки додумались же...

Она сразу запнулась, а потом неожиданно изменила тон:

- А он ничего мужчинка, правда?

- Вроде ничего...

- Интересно, какой он у него? Такой как у тебя или длинный и тонкий?

И захихикала.

А когда они подходили к самому дому, ему вдруг в голову как что-то выстрелило, он схватил ее за руки и повернул лицом к себе.

- Слушай, ты, - выпалил он, пытаясь пронзить ее взглядом на самую дальнюю глубину, - а этот, как его, мятник Димка... он на самом деле существует?

Но она не пустила его глубже зрачков, отвела глаза:

- Ты же не сошел с ума, правда? Конечно существует. И я ему тогда дала. С удовольствием.

А уже дома, в постели, на высоте индуцированного возбуждения, она вдруг остановила его и шепотом спросила:

- Ты ревнуешь ее?

- Нет. Совсем нет. С какой стати?

- Не ревнуй. Она от тебя никуда не денется. Когда захочешь, возьмешь ее. Даже если она выйдет замуж за этого Бориску. Только кликнешь, и она прибежит к тебе и подставится, не задумываясь, еще и раздвинет, вот так, чтобы сразу попал, вот так, как покорная сучка - я знаю, можешь быть в этом уверен, ведь она - это я, только чуть постарше...
Примечания:


1  занадто (укр., нареч.) - близко к русскому "слишком"

2  в зависимости от различных условий вагинизм проявляется спазмами как во время, так и в предощущении coitus

[Sarikov]

 ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ

[Sarikov]

здорово!!!! ждем продолжения!!!! Сарикову карма!!!!!

Да,маестро потрудился Спасибо ,но карма автору темы:)

Молодец!Все правильно сделала...в личку написать тебе не могу,слон что то тебя не находит...в настройках что то сбилось наверное.

[тихон алексеич]

и автору тоже добавим!!!

[Sarikov]

ПРОДОЛЖАЕМ

                                ГЛАВА 3  Светлана

Костя все еще не приходил за световодами, а он собрал их уже три штуки, хотя деньги наперед получил только за один из них. Всего за четыре месяца он их сделал уже шестнадцать, каждый раз все лучше и точнее, эти последние три давали на выходе разрешение уже почти до сотни нанометров, настолько точно он подгонял кристаллы. Работа нравилась ему, это была не обычная халтура, хотя и левая, о которой никто в отделе и в лаборатории не знал, да и кому какое дело, многие из его коллег таким же вот образом подрабатывали и никогда не лезли друг другу с вопросами, а начальство вообще не обращало внимания, лишь бы плановая работа шла, у них там были свои приемы на дополнительный приработок. В назначении этих световодов Виктор подозревал что-то таинственное, и это ощущение усиливалось тем, что ни о Косте, ни об Эмпираторе, для которого они изготавливались, он ничего не знал - ни телефонов, ни адресов, а Эмпиратора вообще в глаза не видел. И слышал эту странную фамилию или кличку только один раз, по междугородке от Гуляева, почти полгода назад, когда тот попросил оказать ему содействие. Он и о Гуляеве практически ничего не знал, ни где живет, ни где работает. И раньше не знал, они встречались только в лабораториях института, он тогда откуда-то приехал, то ли из Киева, то ли из Харькова, они вместе обедали в кафе, а иногда просто ходили по улицам, но говорили совсем не об адресах и телефонах.

Он часами сидел за столом, не вставая, к тому же Катька Решетилова все чаще стала укладывать свои коробки на стеллаж рядом с его столом и каждый день по несколько раз доставала их с верхнего яруса. Он даже подумал, что она специально это делает, чтобы он повторил свою наглую попытку, а затем смазать ему пощечину сразу за обе, потому что за одну первую было уже как-то поздновато.

В пятницу четвертого июля она вообще оказалась в мини-юбке, и он увидел, как топорщатся от волос между ног ее трусики, и таки не выдержал. Осмотревшись и убедившись, что никого больше в лаборатории нет, - все смылись на обед, - протянул к ней руку и приложил ладонь к трусикам, погладил и слегка прижал, а она почти не отреагировала, и он тогда взял и зашел пальцем в ее отверстие. Вместе с трусиками, которые при этом сильно натянулись. Еще бы, он всунул почти весь палец. Только тогда она, не оборачиваясь, отклонила его руку, а когда обернулась, не ударила его, а спросила почти ехидно:

- Что, интересно?

Потом почему-то спохватилась, показывая всем видом, что она вовсе не хотела быть ехидной и спросила еще, совсем другим, хорошим тоном:

- У тебя что, никого нет?

- Почему нет? Жена есть.

Она едва заметно улыбнулась его наивности.

- Я видела. Балдежная. Мне бы такую шею... И вообще... А у меня тоже парень есть. Встречаемся иногда. Хороший.

Вечером он все рассказал Иринке. Та страшно возбудилась, а в постели насочиняла ему таких фантазий, что он почти реально почувствовал под собою Катьку...

А на следующий день они встречали детей. На вокзал пришли намного раньше положенного и прохаживались по перрону, поскольку все скамейки были безнадежно заняты. Отправлялся с первого пути на юг какой-то поезд, они рассматривали провожающих, уступали дорогу опаздывающим пассажирам, тоже размечтались о море... И надо же было такому случиться, - в двадцати метрах от них вдруг оказалась Катька Решетилова, машущая пальчиками в окно вагона, из-за грязного стекла которого ей отвечали тем же мужчина и женщина - по всему видать, ее родители.

- Красивые сейчас девчонки, - сказала Ирина, глядя на нее. - Вольные, раскованные.

- Да уж, - ответил он, когда Катька повернулась и увидела их. Махнула еще раз рукой уходящему поезду и подошла к ним.

- Здравствуйте, Виктор Степанович. Добрый день. Провожаете?

Добрый день - это в сторону Ирины.

- Нет. Наоборот, встречаем. Детей из деревни ждем. Из России.

- Самих что ли? - удивилась она.

- Нет. С одной женщиной, моей землячкой.

Затем представил их друг другу:

- Ирина. Моя жена. А это Катя Решетилова, мы с ней вместе работаем.

- Очень приятно... Вы очень красивая.

- Спасибо, - благодарно засмеялась Ирина. - Вы тоже. Очень.

- Ну пока.

- Пока. До свидания, - ответили они.

Когда та отошла, Ирка крепко сжала его локоть ладонью:

- Ничего себе, Катенька. Ягодка некусаная...



Детской радости не было границ. Они очень соскучились, а отношения в семье были такими, что они захлебывались от нетерпения высказаться, рассказать обо всех своих впечатлениях сразу, прямо на ходу. Две огромных сумки были полны гостинцев от его родителей и они взяли такси, раскошелившись на целую десятку и еще пару гривен в придачу.

Дома их уже ждала Елена Андреевна, она сияла от радости, обнимая и целуя любимых внучат. Стол уже был накрыт, они просидели за ним несколько часов, потому как не столько ели, сколько слушали то и дело перебивающих друг друга детей об интересностях деревенской жизни. Самым внимательным слушателем как всегда была бабушка, она слушала их с открытым от искреннего любопытства ртом, интересовалась тонкими подробностями, и ее совсем не притворная позиция абсолютного равенства с детьми страшно нравилась им.

Наговорившись с "предками", Сережка стал звонить своему лепшему дружку, а тот, оказывается, сидел дома, ждал его звонка и обижался, что он так долго не звонил.

Он тут же стал поторапливать бабушку - его дружок Стасик жил в ее дворе, там они и подружились с трехлетнего возраста.

Вслед за ними улетела Светланка, тоже к подружкам, смешливым сестричкам-близняшкам Ане и Маше, ее одноклассницам.

Виктор и Ирина остались одни, перебирали по памяти услышанное, радовались, что все, слава Богу, благополучно...

- Ты заметил, как изменилась мама за эти дни? - спросила потом Ирина. - Совсем помолодела, щеки розовые, радостная вся. А как на тебя смотрела... как на благодетеля святого...

- Ладно тебе.

- Ну не злись, не злись... Я так рада за нее.

А потом вдруг переметнулась мыслями на Катьку.

- Слушай, она мне так понравилась. Такая хорошенькая. Сколько ей лет?

- Не знаю точно. Двадцать два-двадцать три. Так наверное. Спрошу.

- Не злись, - прижалась она к нему, - я так хочу тебя ревновать... по-настоящему, как ты тогда... страдать, мучиться... терпеть... Я уже немножко ревную.

- Мазохистка. Будешь ревновать, не стану ничего рассказывать.

- Ты что? Нам так нельзя. Я уже не ревную, правда. Ты так и не сказал, какого цвета трусики у нее были...

- Белые. Чисто белые. Как твои. Только свободные внизу, с напуском, так это называется?

- Те же, наверное, что и сегодня на ней. Под брюками. Давай мне такие брюки купим, а?

- Давай. Тебе будет здорово.

- А удобно в моем возрасте?

- В каком еще возрасте? Тебе же не пятьдесят. Совсем юная еще.

- Светланке купим. С получки. А я примерю и посмотрим...

- Рано еще Светланке сверкать задницей. В таком виде это место не только взгляды притягивает... Джинсовые ей купим. Перед школой. А завтра на лагерь шорты. И Сережке.

- Она у меня мои в лагерь просит. Представляешь, они на нее уже почти как раз. Даже не почти. Давай дадим. А то влетим завтра... гривен на триста пятьдесят. В общем зачете.

- На Анголенко съездим. Там дешевле, чем на Вознесенке.

- Слушай, а давай я попрошусь - Катькины примерю. Как ты смотришь?

- В магазин пойдем и примеришь. Что, я ей так и скажу: дай штаны померить?

- Зачем? Просто пригласи в гости. Я сама скажу. Где это Светка задевалась? Поздно уже. И Сережку надо уже забирать. Ты поедешь?

Ехать не пришлось. Позвонила Елена Андреевна и сообщила, что он останется у нее.

- А он Вам... не будет мешать?

- Нет, - улыбнулась она в трубку, - у меня от сегодня большой перерыв. На целых три дня. По техническим причинам.

А потом тихо добавила:

- Спасибо, Витя... За все...



Светланка заявилась в полдесятого. Точно как обещала. Довольная. Нарассказывалась.

- Вы уже в постель?

- Завтра с утра на рынок поедем. Шорты тебе купим.

- Я мамины хочу. Они уже поношены. И обтягивают.

- Обтягивают. А ей что?

- А ей новые. Сережка у Лены? Класс. Как он мне надоел...

И шмыгнула в ванную. Из-за двери еще прокричала:

- И две ее футболки - те, балдежные, тоже уже мои. Мы договорились.

- Может и трусы тоже?

Она приоткрыла дверь и, высунув только голову, кокетливо заявила:

- А трусы завтра купим. Целую пачку. Мамины мне не подходят.

Засмеялась и тут же прихлопнула дверь, чтобы не получить по носу. Выражение ее лица вдруг напомнило ему другой случай, годичной давности...

На каждого члена семьи у них теперь отдельная комната. Когда Виктор за праздничным новосельным столом гордо сказал эту фразу, Светка взяла и ляпнула:

- Одна в запасе.

- В каком смысле?

- Моя.

И прыснув смехом прямо в тарелку, схватилась и убежала, чтобы не получить по носу. Только тогда все поняли двусмысленность фразы. Даже Сережка ухмыльнулся. И им с Ириной пришлось смеяться, не выдержали.

Все три комнаты в их квартире были раздельными и они с Ириной занимали самую большую, которая по площади почти равнялась двум детским и находилась по коридору напротив их. Каким-то само собою разумеющимся образом они в своей семье считались за одного члена. Что-то вроде папа-мама. Одно и то же. В большинстве самых разных разговоров дети их не делили надвое: это вы, вроде как одна сущность, а это мы, вроде как две сущности - разные, а вы одно и то же.

По сути это так и было для них.

Светка однажды его спросила:

- Папа, ты в других людях тоже умеешь так... растворяться? Как в маме.

- Что ты имеешь в виду?

- Ничего плохого, - испугалась она его грозного тона. - Я просто хотела сказать... вы с мамой, как один и тот же человек - ты слушаешься ее, а она еще больше слушается тебя. Вы такие взаимопослушные...

- Ну, это не совсем так.

- Перестань. Я же вижу. Ты вроде как растворился в ней... и руководишь ею изнутри нее, тем самым, чем растворился.

- Ну ты и философ...

- А она в тебе так раствориться не умеет. Я вижу. Может это потому, что ты кончаешь прямо в нее?

Он чуть не ляпнул в ответ, что она тоже иногда в него кончает, но только вытаращил на нее глаза:

- Светка!

- Чего Светка? Что я, маленькая? Уставился, как на новорожденную. А я вами очень горжусь. Ты бы слышал, как другие родители качают друг другу права. Умора. Придурки какие-то. А ты такой... что тебя просто невозможно не слушаться. Ты и чужих людей можешь так приручать? Научи меня, а? Или для этого нужно иметь... ну, быть мужиком?

- Не обязательно.

- Тогда научи.

- Да я и так вроде учу... стараюсь...

- Ловлю тебя на слове.

А совсем недавно, почти перед отъездом в деревню, она вдруг спросила:

- Папа, а если вдруг мама тебе изменит?

- В каком смысле?

- Ну, в прямом. С другим мужчиной...

- С чего ты взяла?

- Ну, а вдруг ей захочется... мало ли... всякое бывает. Что тогда будет?

- Отшлепаю ее по заднице.

- И все?

- А что еще?

- На прошлой неделе Галькину маму ее отец на своей кровати с любовником застал. Прямо в самый интересный момент. Жуть, что было. Все соседи повыбегали. И теперь все трое в больнице лежат. А маме больше всех досталось... Галька передачи им носит. Раздельные.

- Придурки.

- А ты только по заднице?

- Мы с мамой друг другу не изменяем.

- А если вдруг захочется?

- Светка!

Может, она тогда уже заведомо что-то знала? Или предчувствовала. В их семье все друг в друга слишком уж глубоко прониклись...

Он поймал себя на мысли, что и сейчас вспоминает эти разговоры, будто что-то такое предчувствуя...

Ирка уже лежала в постели, когда он вошел после душа. Попкой вверх, с раскинутыми ногами, в тех самых белых трусиках. Представление начинается...

- Сделай мне так же, как ей...

- Трусики прорву.

- Ну и что? Новые завтра купим. Такие, как у нее. И ей тоже купим. Подаришь и скажешь, что это за те, что испортил.

- Я их не испортил.

- Но ей же пришлось их стирать.

- Вроде она их и так не стирает...

- Не груби мне. Давай, сделай... точно так же...

Они оба были уже голые и предвозбужденные, когда в дверь постучала Светка.

- Мам, можно мне с вами? Пап, скажи ей, чтобы она разрешила.

- Светка! - в отчаянии крикнула Ирина. - Ну, ты и выбираешь время!

- Ну можно, а?

- Мы голые!

- Ну и что?

Ох уж это "ну и что". Даже интонации Иркины.

- Я вам что-то сказать хочу.

- Ладно, подожди.

[Sarikov]

Пока Ирка набрасывала простыню на себя и мужа, Светка уже приближалась к ним на цыпочках.

- Садись сюда, рядышком. Рассказывай. И не смотри так на нас.

Когда кто-то из детей собирался что-то рассказать, для них с мужем не существовало занятости.

- Меня Сережка все время за грудь трогает. И туда, вниз подглядывает, просит тоже показать. Говорит, что видел только детскую, без волос.

Ну вот. И здесь начинаются проблемы...

- Как быстро вы все взрослеете, Господи...

- Он специально обманывает. Он видел с волосами. У тебя. Он мне раньше рассказывал.

- А ты чего молчишь? - повернулась Ирина к мужу, не зная, что ей на это сказать. - По мужским проблемам специалист у нас ты.

- Какие тут проблемы... проблем пока нет. Ему интересно, возраст уже такой, двенадцать. А ты единственная, кого он не стесняется. Родная сестричка. Старшая.

- Он и маму не стесняется.

- Мама ему не так интересна.

- Так что, мне показать ему? Расставить ноги и показать?

- Подожди, не горячись. Давай поговорим. Не обязательно расставлять ноги. Если понадобится, это сделает мама. В каком тоне он тебя трогает и просит?

- В разных. В зависимости от...

- Ситуации или настроения?

- И от того, и от другого.

- Ты пожалуйста постарайся разобраться, что им движет в тот или иной момент. Если просто любопытство, расскажи ему все, что знаешь, при этом учти, что твои слова и суждения будут значить для него значительно больше, чем наши, он им больше поверит. Объясняя, можно даже и показать немножко, но так, чтобы у него от этого не осталось неприятного или грязного осадка, а наоборот, чтобы он тебя еще больше зауважал. У него именно эти, первые впечатления и картины потом на всю жизнь в памяти останутся. Понимаешь?

- А если не просто любопытство?

- Тогда тем более переводи все в тональность просвещения. Старайся не кокетничать и не усиливать в нем... ну, ты понимаешь. На самом деле между кровными родственниками, которые все время живут рядом, как правило, не возникает такого... желания. По самым разным причинам, в том числе чисто физиологическим, неосознаваемым. У меня так с моей сестрой было. Просто не хочется, не приходит в голову и все.

- Сережке приходит. Вы бы видели, как у него торчит. И о Янке он тоже знает.

- Какой Янке?

- С бывшего нашего двора. Она из Б-класса. Ее почти каждый день старший брат... имеет. Еще и дружкам своим дает. Прямо в школе.

- Господи, что за страхи такие, - подала голос Ирина. - Сколько же им лет?

- Ей четырнадцать, на год младше меня. А ему семнадцать.

- А родители у них есть?

- Конечно. Очень даже приличные. В смысле, - денег у них, как грязи.

- А как она?

- Ничего. Хвастается.

- Ну и дела-а-а... Что творится в храме Божьем... Господи, ну и дела-то...

- Чего ты, мама?

- Как чего? Четырнадцать лет!

- Хм. У нас почти все девчонки уже... А Инку Беньо никто вообще не хочет, так она сама, огурцом проткнула...

Ирка вскочила на кровати, увлекая за собою простыню и не замечая, что стягивает ее с Виктора. Уставилась во все глаза на Светку.

- Я... - потупилась та, - как раз об этом... и хотела сказать...

Ирка как обомлела. Слова не может вымолвить.

- Только вы не спрашивайте кто он, хорошо? Пожалуйста.

- Х..х.орошо, - чуть не задыхаясь, выдавила из себя она.

- Я сразу не сказала... и не спросилась... боялась, что вы не отпустите в деревню...

- Кто он?

- Ты же обещала...

- Да, да. Конечно. Конечно...

- Я всего один раз. Почти никакой. Мне стало так больно... жутко больно.

- Что?!! - испуганно воскликнула Ирина, - А... ему?

- Тоже. Орать начал. А потом... назвал нехорошим словом и убежал.

- К-каким словом? Каким словом, я спрашиваю?!!

- Сучкой. И сукой тоже.

- Господи... Господи помилуй! Помилуй, Господи...

Она бросилась к Светке и обняла ее со всей силы, непрерывно причитая на ее затылок "Господи помилуй"...

- Успокойся, успокойся! - грозно крикнул на нее Виктор, видя, как испугалась ее причитаний дочка. - Отлепись от нее сейчас же!

Его голос подействовал на нее как разряд электрического тока. Она мгновенно отстранилась от дочери и направила на мужа полные ужаса глаза.

- Иди ко мне, доченька... сюда, сюда... ляг рядышком, вот так... Ирка, отцепись! Или выйди отсюда!!!

Но та так и осталась сидеть с выпученными глазами и открытым от страха ртом, только наполовину прикрытым обеими ладонями, не замечая, что простыня слетела с нее и она сидит совершенно голая.

- Не стесняйся, что я голый, я сейчас оденусь... сейчас...

- Да не надо. Я тебя не стесняюсь. Я уже видела.

- Вот и хорошо, - продолжал он нести, сам не понимая, что. Потому что думал совсем о другом... Об этой страшной напасти на их семью. И в голове крутились только два слова: за что? За что?

- Ты совсем уже взрослая стала... Я и не заметил, как ты повзрослела... Такая красивая... Расскажи, расскажи подробнее, как было. Ничего не стесняйся... Кровь была?

- Да. Немножко. На платье сзади пятно было. На том цветастом. А потом еще на трусах. Вымазались чуть-чуть.

- Он... вошел в тебя совсем? Глубоко?

- Наверное не совсем, я не знаю... я же не видела. Я лежала вверх лицом. Да и темно уже было.

- А ноги? Ты поднимала ноги?

- Нет. Они так лежали. Как сейчас. Только шире.

- Когда тебе стало больно?

- Сразу. А что? Почему вы так испугались? Всем ведь бывает больно сначала.

- Конечно всем. Когда это было?

- 24 мая. В субботу, - она проглотила слюну. - В парке.

- На земле?

- Там густая трава... между кустами. Совсем тепло было. И сухо. Почему вы так испугались?

- А ты как хотела? Конечно испугались. Тебе же больно было. Ты бы на нашем месте тоже испугалась.

- У меня потом быстро прошло. Боль я имею в виду.

- А раньше такой боли не было?

- Откуда? - удивленно расширила она глаза - Это же было в первый раз. Я раньше никому не давала.

- А потом?

- И потом тоже.

- И больше не болело?

- Нет. Что с вами вообще? Что тут такого? У меня почти все подруги уже давно со сбитыми целками и ничего. Родителям, конечно, не говорят... но вы же не такие, как все...

- Да. Конечно... Откуда у тебя такое слово?

- Ой, так все говорят. Ты посмотришь?

- Что?

- Ну... как у меня там... стало.

- А ты не будешь стесняться?

- Конечно буду. Ну и что? Мне интересно знать. Ты же понимаешь в этом больше, чем я.

Ох уж это "ну и что"! Он несколько мгновений нерешительно смотрел на нее, а потом вопросительно повернулся к жене. Та только растерянно пожала плечами.

- Снимай трусы, - приказал он дочери.

- Знакомиться будем?

- Не хихикай. Снимай. Подушку под попку. Вот так. Ирка, включи верхний свет.

- Да, включи. Доктору плохо видно.

- Давай-ка без озорства. Разводи быстренько ноги. Коленки, коленки согни.

Она развела ноги, и он застыл на месте, не в силах оторвать внезапно окоченевшего взгляда от ее промежности. А шея сама втянулась между плеч от изумления.

- Ирка... Ты только посмотри... какое сокровище мы с тобою сочинили...

Светка смешно прыснула, дернувшись животом. Потом еще раз. Но от комментариев воздержалась.

- Ты только глянь, какая красавица у нас получилась... какое чудо внеземное...

Может быть, он сказал эти слова каким-нибудь особенным тоном, но Светку от них сразу покинула смешливость, она как бы поверила ему и тут же стянула через голову коротенькую ночнушку, выставив вверх острые конуса уже полностью оформившихся грудей, как бы показывая: вот какая я вся, любуйтесь на свое произведение.

Он любовался, затаив дыхание, не обращая ни йоты своего внимания за пределы видимого, будто перед ним открылось само божественное откровение. Такой гармонии поверхностей он никогда раньше нигде и ни в чем не ощущал... Такой чистоты, изящества и совершенства линий он никогда и представить себе не смог бы... Если бы от пересказа, так и не поверил бы, что такое бывает на самом деле...

- Па, хватит любоваться, я же стесняюсь...

Когда же это произошло, что он ничего не заметил? Он пытался восстановить в памяти, как и когда он видел ее в последний раз совсем голенькой, но выплывали только совсем детские картинки.

Нужно дотрагиваться до нее руками, чтобы посмотреть... заглянуть внутрь... а у него не было на это сил... он просто не посмеет этого сделать... не сможет...

- Мам, скажи ему...

Он беспомощно и даже испуганно посмотрел на Иринку... Жена, видимо, поняла его состояние, присела рядом, нет, улеглась на бок, лицом к нему, и развела пальцами ее губки. Призвала его наклониться, чтобы он увидел, что у нее внутри... Он видел, но ничего не соображал. Забыл даже, зачем они все это делают...

- Ну что там?..

- Ничего. Подожди. Потерпи немного.

От Иринкиных слов он вернулся к действительности.

- Смотри, - шепнула она ему, - надорвана, до самого края. И с этой стороны тоже. Она уже не девственница.

- Значит, он все-таки в нее вошел? - так же тихо шепнул ей он.

- Да, наверное.

- Но дальше совсем не видно отверстия...

- А у меня его видно?

- Да.

- Всегда, что ли? - удивилась почему-то она.

- Ну, не зияет, конечно, пока не разбужирую, но поперечная щелка почти всегда видна.

- Я же рожавшая... Может у нее так и должно быть? Попробуй пальцем.

- Нет, ты.

- У меня ногти.

- Что вы там шепчетесь!? Говорите громче. Я ничего не разберу.

- Ну потерпи же немного! - огрызнулась Ирка. - Мы все расскажем. Потерпи. Только если будет больно, сразу скажешь.

И повелительно махнула ресницами мужу.

Когда он прикоснулся к ее отверстию подушечкой пальца, она вздрогнула. Он слегка надавил между обрывками девственной плевы и, почувствовав углубление, попытался его слегка раздвинуть. Оно было совсем сухим.

- Ой!

- Больно?

- Нет. Лоскотно. Ну, не лоскотно, а как-то так...

- Подожди, - шепнула Ирка и, быстро достав из тумбочки крем, смазала ему палец. - Попробуй так.

Он очень осторожно, в несколько приемов, попытался ввести кончик пальца в тугое отверстие. Палец легко скользнул по его краям, но обхватывался так плотно, что он боялся проникать вглубь более, чем на полфаланги.

- Что вы там делаете? Вы меня...

- Больно?

- Нет. Наоборот.

Тогда он медленно вошел всем своим пальцем, глубоко, ощущая по ходу движения влажную, гофрированную стенку влагалища...

А потом... она внезапно напряглась, с невероятной силой обхватила его палец, сжала его, словно тисками, и закричала:

- Больно! Больно, мамочка-а-а!

И, хотя он сразу же вытащил палец, она все еще кричала, а ее губки ходили ходуном, судорожно сжимались, вздрагивали и мелко-мелко дрожали, как это умела делать ее бабушка, только намного интенсивнее... Они сразу узнали настоящий острый приступ вагинизма, как описывала его им Елена Андреевна...

- Ну сделайте же что-нибудь, пожалуйста, сделайте что-нибудь!...

Ирка застыла от ужаса, а он дрожал всем телом, готовый расплющиться, умереть на месте, лишь бы ей не было так больно, его любимой дочурке... Совершенно не понимая и не осознавая, что делает, он вдруг кинулся к ней губами, обхватил ими ее плотно сжатое отверстие, будто стараясь всосать в себя ее боль... и она почти сразу начала расслабляться... и затихла... так же внезапно, как начала кричать...

- Мамочка, что это было? - спросила она через пару минут.

Он осторожно снял с нее свои губы, унося в полостях носа сладкий запах ее лепестков и горьковатый привкус крема на языке...

- Па... ты меня... поцеловал, да?

- Да, родная...

И лег рядом с нею, обнял нежно, положил свою голову на подушку рядом с ее головой.

- Не болит больше?

- Нет. Совсем. Как рукой сняло. Будто вся боль... внезапно пропала в твои губы. Па, что это было?

А Ирка продолжала лежать у нее в ногах и реветь...

- Ир, сходи в ванную, умойся, пожалуйста...

Та молча, совершенно потерянно и обреченно поднялась с постели и пошла голая, покачиваясь и не глядя в их сторону...

- Чего она?

Он оставил ее вопрос без ответа.

- У тебя будет великолепная грудь...

- Почему будет? - вдруг кокетливо произнесла она, подглядывая, как он проводит ладонью по гладкой сфере ее груди и пробует на ощупь вздувшийся сосковый ореол. - А сейчас разве нет?

- И сейчас.

- Пап. Ты меня хочешь, да?

Он аж привскочил. Изумленно посмотрел ей в глаза, совершенно не находясь, как ему отреагировать на ее нелепый вопрос.

- Ой! Прости папочка. Что я такое ляпнула, сама не знаю. Я не нарочно, правда.

- Никогда больше так не говори... И не думай...

Он притянул ее голову себе на грудь, умостил там и стал гладить ее волосы.

- Теперь я... моя боль растворится в тебе и будет тобою командовать, как ты командуешь мамой...

Она произнесла эти слова полушутя-полуигриво, но он вдруг так остро почувствовал их страшную глубину, что даже озноб пошел по коже.

- Холодно? - удивилась она.

Он только вздохнул.

- Почему мама так долго?

Мама не долго. Легкая на помин она возвращалась, все такая же голая и беззащитная.

[Sarikov]

Виктор слегка приподнялся, сам отодвинулся и подвинул за попку поближе к себе дочку, чтобы освободить побольше места для ее мамы и вдруг с нелепым удивлением понял, что все это время его не то полурасслабленный, не то полунапряженный отросток располагался на бедре его дочери. Ему стало стыдно и он начал шарить глазами в поисках плавок.

- Чего ты, пап? Мама же раздетая. И я тоже.

И притянула его за руку к себе.

- Давайте, рассказывайте.

Ирка вяло улеглась с другой стороны дочери и обняла ее за живот, глядя сквозь видимое в какое-то невидимое пространство, не слыша слов и думая о чем-то болезненно горьком...

- О чем рассказывать?

- Ну, как она выглядит теперь... эта... целка. Я ведь еще почти целка, да?

- Надорванная. С двух сторон. Не говори больше этого слова. Некрасивое оно.

- А какое красивое?

- Ну, плева. Девственная плева.

- Хи, нашел красивее... к тому же не девственное... мясное какое-то.

В самом деле. Черт-те что...

- Ты уже не девственница.

- Тогда почему она в себя... не пускает?

- А ты сама пробовала?

- Пробовала, - почему-то застеснялась она.

- И не пускает?

Она запнулась, явно стесняясь ответить правду. Но потом все-таки сказала:

- Просто так не пускает. Еще сильнее сжимается. И очень больной делается. Не так, конечно, как сейчас. Без судорог, но все равно...

- Просто так? А как пускает?

- Я не скажу... Я не могу сказать это тебе, папа.

Кажется, он понял. И не стал дальше расспрашивать. И Ирка, кажется, поняла. И тоже молчала.

- А как вы с мамой зовете... это место?

- Ну, по разному, когда как...

- Ну как?

Странно. Эта фраза уже дважды прозвучала совсем недавно. Как вы зовете это место... Все так странно с ним происходит в последнее время... будто все это уже когда-то было... и снова повторяется. По нескольку раз.

- Щелка например. Щелочка. Щелкунчик. Гнездышко. Мордочка. Плюшка. Мнушка. Сочница. Бубочки. Ладушки. Пухлики. Плямки. Мямли. Сони. Тихони. Цапки. Хапки-охапки...

Она всхихикивала на каждое слово, чем даже Ирку немножко развеселила. Та тоже добавлять стала:

- Обезьянка. Мнышка. Жмушка.

И немножко заулыбалась.

- А еще?

- Пирожок. Пышка. Опашка. Бубличек, - уже наполненная улыбкой, продолжила Ирка. - Меня так папа пугает: не трожь, говорит, а то бублик из тебя сделаю...

- А еще? - не унималась хохочущая Светка.

- Угодница. Голубица. Жига. Ласута. Хоха. Волоха. Ой, много еще по-всякому, папа у нас такой выдумщик...

- А пихвой не зовете?

И Светка почти как зареготала.

- Какой еще... пихвой?

- Родной язык надо изучать. Это ее обыкновенное, наше, украинское, название. В любом словаре есть.

- Да ты что?

- Честное слово. Можешь посмотреть в нашем, он у меня на полке стоит.

Когда они насмеялись вдоволь, она снова вернулась к своему:

- Ладно. И все-таки, почему мне снова так больно стало?

- Точно так же?

- Да. Как тогда, в парке.

Он вздохнул, не зная, что ему на это ответить.

- Не хотите говорить?

Откуда ему знать, говорить или не говорить? Можно, нужно или нельзя?

- Ну и ладно... раз вы такие. Давайте теперь вы.

- Что давайте?

- Я же не стеснялась? Нет, наоборот, стеснялась, но показала же? Теперь и я хочу посмотреть.

- Что посмотреть?

- Ну, как вы... любитесь... и вообще все...

- Да что ты, маленькая моя...

- Я уже не маленькая. Но воспитывать вы меня еще обязаны... в тональностях просвещения... как раз тот случай.

- Ну ты и хитрюшка... Только как же мы это сможем?.. У нас ведь это не... просто секс, у нас это любовь.

- Тем более. А я сяду смирненько здесь, в уголочке, а вы обо мне совсем забудете, будто меня и нет рядом.

- Да не сумеем мы так, доченька...

- Сумеете. Еще как сумеете, если любовь... Я сейчас приду, пописаю только... Не начинайте без меня!

И улетела, словно на крыльях.

Виктор тоже непроизвольно вскочил, ища, куда же он заподевал свои плавки. Они оказались на полу возле тумбочки, он было наклонился за ними, но Ирка остановила его рукой:

- Подожди... - она смотрела на него жалобными, почти плачущими глазами, в которых испуг смешивался с неведомой надеждой. - Подожди, может... может и правда... пусть увидит... что это легко... просто... обычно... может ей это поможет?..

- Я не знаю... - таким же захлебывающимся шепотом ответил он. - У меня, наверное, не встанет... А вдруг только хуже сделаем?

- Все равно... не одевайся... пусть привыкнет... к нему. Не прячь от нее... пусть...

Она не закончила своих слов и вдруг прильнула губами к его головке, протиснула руку под мошонку, стала гладить ее в такт движениям своих губ, чтобы поднялся, встал до возвращения Светланки и чтобы потом не падал...

Когда та вернулась, на тех же крыльях, что и улетела, они уже сидели, слившись своими телами, он на коленях, а она верхом на его правом бедре, и целовали друг другу губы. Светка неслышно вскочила на кровать и уселась в уголке возле стены со стороны изголовья, поджав коленки к груди и обхватив их руками, а ее прекрасная девчушка выпукло выставилась между плотно сжатыми бедрами. Ирка специально повернулась так, чтобы она видела их страстный и в то же время ласковый поцелуй, полный искренней любви и нежности друг к другу.

Потом она медленно опустилась на спину, откинула голову назад, лицом к Светке, закрыла глаза и протянула к ней правую руку, положив ладонь на ее стопу. Он аккуратно развел ее ноги, стараясь не смотреть в сторону дочери, и хотел было лечь на грудь жене, но та выставила вперед левую руку, чтобы он этого не делал, чтобы дочка все видела... И он послушался.

Светка с открытым от изумления ртом наблюдала, как он медленно входит под лоно ее матери, раздвигая и растягивая входное отверстие, увлекая за собою внутрь лепесточки нимф, оставляя снаружи только охватывающие его со всех сторон упругим валиком губы. И как потом он так же медленно выходит, теперь уже влажный и блестящий, а за ним выпрямляются лепестки и скользят по верхней и боковым поверхностям... И потом снова, так же бережно и нежно... и снова... и еще раз... и еще... все глубже и глубже... все быстрее и быстрее... И как мама качается от его толчков и открытыми глазами что-то ласковое ей, своей дочери, говорит... о том, как ей сладко под ее папой... как она любит его... и как она отдает ему себя всю, до самого краешка своей души...

Если бы это можно было выдержать, он бы продолжал так вечно, но он потерял над собой контроль и неожиданно для себя выпустил струю, и Иринка тоже ее не ожидала и даже удивленно подняла на него глаза, но ничего уже поделать было нельзя, она только стала насаживаться на него встречными движениями, пока он полностью не опустошился. А потом он осторожно и расслабленно лег на нее и поцеловал в приоткрытые губы.

Светка тоже сообразила, что уже наверное все, улеглась рядышком с ними. Прошептала:

- Все?

А не получив ответа, добавила:

- Противные. Так быстро...

Потом стала гладить папу по спине и хлопать ладошкой по его ягодицам.

- Перестань.

Но она только хихикала и не переставала.

Он осторожно вышел из Иринки и сел возле ее ног. Светка сразу же вскочила вслед и, оставив маму, подсела к нему, быстро принялась промокать его мокрое хозяйство неизвестно как появившейся в ее руках простынкой.

- Боже, какой он у тебя огромный. Ужас! Ко-о-шмар! Бедная мамочка, как он в ней вмещается!?

Подняла на него вопросительные глаза:

- У Сережки тоже такой будет, что ли? Ко-о-шма-ар!

Она повернулась лицом к маминой промежности, будто желая убедиться, что та не порвалась из-за него. Иринка все еще оставалась с расставленными ногами, ее отверстие было почти обнажено и из него истекала перламутровая жидкость.

- Это... это из этих капелек... я получилась?..

Потом резко повернула голову к отцу:

- Пап! Как я оттудова вылезла?! Там же тесно!

- Прорвалась как-то.

И все начали смеяться и поддевать друг друга смешными остротами.



Наутро Светка вышла из ванной светлая, лукаво-улыбчатая, но исключительно надежная хранительница самой сокровенной их общей тайны. А они, отправив ее почти в полвторого в постель, всю ночь так и не сомкнули глаз. И о чем только они не переговорили в ту ночь...

На рынок отправились все вместе, встретившись с Еленой Андреевной и Сережкой на трамвайной остановке. Елене Андреевне они ничего не сказали, чтобы не омрачить страшным известием ее медовый месяц. Отложили на дальнее потом. Все равно она вряд ли сможет сейчас чем-нибудь помочь. 

Растратились они вщент1, всем, что взяли с собой - и они, и бабушка - но остались очень довольны покупками, а когда вернулись домой, завалились, вконец обессиленные, спать, и проснулись только к вечеру, когда Светланка уже пришла домой от подруг и хлюпалась в ванной.

На кухне они обнаружили приготовленный ею ужин, не так-сяк, а с украшениями из зелени и узорно вырезанных ломтиков от огурцов и помидоров.

Она выскочила из ванной в полураспахнутом халатике, расчесывая влажные волосы и щеголяя перед отцом новыми трусиками и точеным девичьим бюстом.

- Эй, а ну подойди.

Подошла она к нему походкой манекенщицы, еще и суперэлегантно провернулась перед ним, отводя артистичными движениями обеих рук полу халата, чтобы показать, как выглядит она в этих трусиках сзади.

- Вот что, лапушка, - сказал он ей назидательно, запахивая полы халата и завязывая поясок. - Когда в доме мужчина, халат должен быть все время в таком положении. Ясно?

- Ясно, - ответила она серьезно, как будто даже немного расстроившись из-за своего озорства. И добавила:

- Сережка будет у бабушки. Я договорилась.

- Договорилась или уговорила?

- Какая разница? Вы меня вчера надули. На самом деле вы не так все это делаете.

- Что? Почему надули?

- Ай перестань... притворяться. Вроде я совсем маленькая. Да я вам сейчас такое расскажу... ахнете.

- Что еще за... ахнете? - всерьез встревожилась Ирина.

- Потом, потом. После ужина. Глянь папа, как она взъерошилась. Прям как ежичек.

[Sarikov]

Еще ночью они утвердились в мысли, что для Светки лучше всего, если она привыкнет к мужскому естеству, как к чему-то обычному, совсем для нее не опасному и никоим образом не запретному, но, в то же время, должны ее как-то убедить, что она все-таки еще ребенок, ей еще рано быть женщиной, что все у нее впереди, когда она хотя бы закончит школу, повзрослеет и сможет чувствовать все во много раз богаче и красивее. Они остановились на том, что будут изредка брать ее в свою постель, но не любиться при этом, а говорить о чем-нибудь, совершенно отвлеченном от секса и любви, чтобы мужское тело рядом, пусть хоть и отцовское, не возбуждало в ней ни страха, ни того еще чего-то, что вызывает эти дикие спазмы.

Виктор с содроганием вспоминал, какими словами она обзывала свою маму, считая ее виновницей Светкиного несчастья, и как она потом ползала перед ним на коленях, умоляя простить ее за эти слова и мысли. Но он и сам был в этом не без греха, хотя ни слова не вымолвил вслух. А в то, о чем они договорились, он не особенно верил, потому что на самом деле уже почти реально ощущал растворенную в себе дочкину боль и наперед знал, что только эта поселившаяся в нем боль будет теперь руководить его поступками. У него все рвалось в груди, когда он невольно представлял себе будущее его Светланки в тех событиях, какие происходили с ее бабушкой.

И они очень переживали по поводу предстоящего отдыха детей в лагере - то твердо решали отменить поездку, то утверждались в мысли, что будет еще хуже, что вот в деревне они были - и ничего, а так могут ранить ее подозрениями и недоверием.

В этот вечер они намеревались побыть возле ее постели, пока она не уснет, даже заготовили целую кипу забавных, серьезных и просто интересных для нее разговоров. Но Светка, быстро поняв их намерения, вдруг разразилась потоком неожиданных слов, опережая все их заведомо глубоко и тонко продуманные нравоучения:

- Мама, папа, я больше ни под кого не лягу. Поверьте мне. Я ведь вас никогда не обманываю. Я никому больше не позволю даже приблизиться к себе. Не бойтесь за меня. Я никому больше не дам, правда.

Эффект от этих слов стал диаметрально противоположным ожидаемому ею. Никогда ранее Виктору не приходилось видеть свою жену в таком виде. Она вдруг разрыдалась во всю гортань, завыла, как на кладбище, у нее потекло изо всех отверстий, хлынувшие из глаз слезы смешались с тем, что вдруг полилось из носа, она даже уписалась и ее моча потекла из-под халата прямо на пол.

- Господи! Что ты такое говоришь, доченька моя! Что ты такое говоришь... - захлебываясь слезами, запричитала она.

Виктор подхватил ее на руки и понес в ванную, а пораженная внезапной маминой истерикой Светка засеменила за ними и стала помогать ему раздевать ее и обмывать ее ноги, а у Ирки еще то и дело брызгало из щели, и ходил ходуном живот, и с лица не сходила жалобная гримаса плача:

- За что, Господи, за что? В чем мы провинились перед Тобой? Мы же ни в чем не виноваты. За что ты так с мамой? За что с доченькой моей?.. Ну что Тебе еще нужно от нас!?

Ничего не понимающая Светка и сама начала жалобно причитать, в тон плачущей маме:

- Мамочка, что ты, я же ничего такого не сказала, мамочка...

- Все. Достаточно! - резко прикрикнул Виктор на обоих. - Прекращаем панихиду!

Замотал жену в полотенце, поднял на руки и понес в спальню.

- Иди за мной, - вполоборота приказал Светке. - Давай, вытирай ее. И молчи, ради Бога. Как в рот воды, поняла?

Светка согласно замахала головой и стала бережно вытирать маме лицо, волосы, плечи, грудь, живот, ноги... Потом поцеловала в щеку и даже ободряюще улыбнулась в ее лицо.

Ничего. Ничего страшного, - твердил он сам себе. Сейчас все пройдет, сейчас все вернется на свои места. Никакой Господи их не накажет. Не посмеет. Все будет хорошо.

Сбросил с себя всю одежду и осторожно улегся рядом с женой. Стал ласкать рукой ее грудь, шею, живот, как бы не обращая внимания на замершую рядом дочь, но постоянно чувствуя спиною ее тревожный взгляд, следящий за всеми его движениями.

- Не стой сзади, Свет. Ляг сюда.

Светка спешно подчинилась, сбросив на ходу халатик, чтоб тот не путался полами в коленях. А он продолжал целовать соски, поглаживать волосы на лобке, потом ниже, кончиком пальца в щель, туда, где под верхней ямкой появляется плотный бугорок, но тут же почувствовал, что ей это почему-то неприятно, и отвел руку, просто укрыл ее своим телом, а щекой приложился к щеке, спрятав от дочери ставшее вдруг таким некрасивым от страдальческой гримасы ее лицо. Виновато-ободряюще улыбнулся испуганной Светке, мол, извини Светик, сам не знаю, что с мамой, но это сейчас пройдет, вот увидишь, очень скоро пройдет.

- Она вчера, наверное, переволновалась, - прошептал он, - возьми ее за руку. Вот так. И помолчи немного...

А чтобы приободрить и отвлечь, указал ресницами ей под живот и украдкой показал большим пальцем, что, мол, ее новые трусики - высший класс. Ответная реакция сразу сняла напряжение с ее лица.

А через минуту она вытянула к нему уже почти бестревожный взгляд: ну что, как мама? Успокоилась? И он в ответ утвердительно махнул ресницами.

А еще через минуту Иринка вдруг подтолкнула голенями ноги мужа, и он привычным движением переместил их между ее развернувшихся ног.

- О-ж-и-л-а, - радостно, но беззвучно, одними губами и языком, прокомментировала Светка. И тут же, с подначивающей улыбочкой, подмахнула ему рукой: мол, давай, заходи в нее, она захотела...

Он, как и положено, строго осудил взглядом ее откровенный жест, но тут же попытался последовать ему. У него ничего не вышло, так как его мастер оказался совсем вялым, и Светка чуть не прыснула в голос, а когда он показал ей кулак, вжалась виновато своей длиннющей шеей между плеч и все теми же беззвучными движениями губ стала просить прощения: извини, папочка, я больше не буду... а глазами показала на свою ладонь, крепко сжимаемую маминой: видишь, она очень хочет...

Очень скоро у него получилось, потому что Ирка бесстыдно задрала ноги и потому что он у него всегда в конечном итоге реагирует на касание с ее губками, о чем бы постороннем он в это время ни думал.

Почему-то у него сейчас не появилось даже самой маленькой мысли стесняться своей дочери. И у Ирки наверное тоже - она скорее всего стыдилась сейчас не за задранные вверх и качающиеся маятником ноги, а за свою неожиданную истерику, даже отдаленно похожей на которую никогда еще не было в ее жизни. Может быть, так она хотела загладить свою вину...

- Тебе уже не больно, мамочка?..

Господи, хотя бы она не повторяла этого слова...

- Нет, девочка моя, не больно. Папа никогда не делает больно.

- А что ты сейчас чувствуешь? Там, внутри. И вообще, везде, а?

- Радость...

- А еще?

- Все тело и душа переходят... в седьмое измерение... на седьмое небо.

- Да? Где это?

- Здесь, доченька. В нас. В нас обоих. Это... очень далеко отовсюду... откуда ни глянь...

Они замолчали. Ирка очень тихо постанывала через полуоткрытые губы, а Светка широко открытыми глазами пыталась представить перед собою седьмое измерение... и седьмое небо.

- Видите, как вам хорошо со мною, - вдруг снова заговорила она.

Он чуть было не возразил, что без нее им бывает еще лучше, но, слава Богу, промолчал.

- А вы боялись...

Ирка вдруг глубоко и прерывисто вдохнула и начала пульсировать влагалищем... Потом откинула за голову руки, медленно опустила и выпрямила ноги, потянулась всем телом.

- Ты... уже?

- Да...

- Так быстро?

- Нет, - она повернулась, наконец, к дочери лицом и с улыбкой заверила, - мы еще будем.

- И у папы будет... стоять?

- Будет.

- Долго?

- Сколько захочу.

- А ему не вредно?

- Я же его берегу...

- А что он сейчас внутри у тебя делает?

- Озорничает. Балуется.

- И не падает?

- Нет.

- Класс. А сзади? Я хочу посмотреть, как сзади.

Виктор не стал дожидаться ответных слов жены, приподнялся, перевернул ее на живот, слегка раздвинул ноги, растянул в стороны ягодицы, легко вошел в расслабленное отверстие и спрятался там, усевшись на ее бедра.

- Класс. Какой ты сильный...

- А что ты такое страшное собиралась нам рассказать?

Светка вдруг захихикала и смутилась:

- Та! Потом.

И снова захихикалась.

- Ну хорошо. Сейчас.

Хотела уже начать, но не сдержалась и опять стала заливаться.

- Это... это про Марфу. Рассказывать?

- Рассказывай, раз начала. Что еще там эта Марфа вытворила?

- Ладно. Слушайте.

И она, прерывая сама себя то смехом, то как бы ужасом, начала рассказывать.

- Пошли мы, значит, с Сережкой в Бугаевскую конюшню. Бугаев все равно всегда пьяный, вечно валяется, а лошади ржут с него. Сережке они страшно нравятся, он меня туда часто таскал за собой. Приходим, значит, туда, а там как раз лошадь и ржет. Заходим, а там под этим черным в крапушку конем совсем голая Марфа на четвереньках стоит, задние ноги расставила вот так, а передними руками упирается, чтоб он ее вперед не сдвигал. Я сначала подумала, что она под ним так убирает, а потом как уви-и-дела... а в ней сзади торчит его этот самый... черный такой, толстый, почти как у папы, только длиннее, в ней конечно весь не вмещается... Представляете?

- Почти как у папы!? Ой, я не могу! - зареготала внезапно Ирка, залилась хохотом, заходилась животом и промежностью, как ненормальная. - Ой, Светка, не могу, что ты несешь!

- Ну наоборот, - сразу же оправдалась и тоже захохотала та, а когда все, наконец, почти успокоились, со смехом пополам продолжила:

- Я за Сережку так испугалась - он же все это увидел, он первый туда зашел и со света видимо сначала ничего не понял, подошел прямо к ним и смотрит оторопело, как конь в ее зад туда-сюда водит своим этим самым, розовым посередине... аж причмокивает... Я как схватила сразу его за руку... и скорее назад. А Марфа и внимания на нас не обращает, все кряхтит, тужится, и руками впереди упирается... А груди болтаются туда-сюда... И лошадь - та рыжая - ржет, как сумасшедшая. От ревности, наверное. Представляете? Ужас.

Все трое еще несколько минут ухохатывались, а Ирка долго не могла отойти от ее великолепного сравнения и даже после того, как все успокоились, еще неоднократно вспрыгивала животом от непроизвольных приступов смеха.

- Ну и развеселила, доченька... Неужели все правда? Или сочинила?

- Какое сочинила? - возмутилась та. - У меня после этого коленки до самой ночи дрожали. Ужас.

- А Сережка? - спросил вдруг отец.

- Ой. Лучше не спрашивайте.

- Что не спрашивать?

- Мне стыдно говорить.

- Он... при тебе, что ли?

- Нет. Как бы спрятался. - Она вздохнула. - Но я все видела. Нечаянно. Он меня не заметил. А я постеснялась остановить.

А потом добавила:

- Я уже грудь от него совсем прячу. Не могу, как он на нее смотрит. Прям жрет глазами. Вам нужно с ним поговорить. Только меня не выдавайте, обидится.

Потом вдруг совсем другим тоном обратилась к отцу:

- Па.

- Что?

- Ты разве не видишь? Мама снова хочет.

- Ух ты ж и противнюга! - вскинулась на нее Ирка. - Откуда ты знаешь?

- Здрасте! Я тебя чувствую, как саму себя.

И тут же очень смутилась двусмысленности необдуманно вырвавшихся слов. Впрочем, ненадолго:

- Кстати, и Лену тоже. С нею, между прочим, сильно происходит что-то сексуальное, вы заметили?

- С чего ты взяла?

- Хи. Я же не девочка. Походка. Осанка. Взгляд. В квартире мужиком пахнет. Знали бы вы, что за духи у нее за ушами... Тебе такие и не снились.

- Снились. Это мы ей подарили. На день рождения.

- Ничего себе! - она недоверчиво посмотрела на маму. - Шутишь?

- Стукнет восемнадцать, мы и тебе такие подарим. Нет, даже семнадцать.

- Крепкий намек. С глубоким смыслом.

Да уж. С очень глубоким. У Виктора от него гусиные пупырышки по коже поползли... А сразу вслед за этим вдруг ожила где-то под лопаткой индуцированная дочерью боль...

- Папа замерз. Мам, ну забудьте обо мне, а? Полюбитесь так, вроде меня рядом и близко нет. Что вам стоит, а?

Полюбитесь. Это же их собственное слово... Как она его узнала?

- Светка, мы же не артисты.

- Все равно. Залезь на него, а?

Ирка положила на нее долгий, не то укоризненный, не то вопросительно-испытывающий взгляд.

- Чудные вы у меня, однако... Сейчас в каждой пятой квартире есть видик. А в нашей элитной гимназии в каждой второй. Кассет на радиорынке - как грязи. Скинулись за неделю по гривне и в субботу, пока родители на даче, - групповой просмотр. Начиная с первоклашек. Знаете, когда я смотрела первый порнофильм? Во втором классе. Одной из последних, кстати. Знаете, сколько я их видела после этого? Штук тридцать-сорок.

Гром среди неба. Штук тридцать-сорок... Стоит ли после этого удивляться тому, что четырнадцатилетние девчонки стесняются своей девственности?

- Светка, ты меня пугаешь...

- Не бойся. Я разумный ребенок. Честно. Ну причем здесь я, что сейчас все не так, как раньше? Не так, как у вас было...

- Зачем же тебе тогда на нас смотреть?

- Как тебе не стыдно сравнивать, мамочка! Ты что!? У вас же все совсем не так... У вас совсем другое... Там такого и в помине нет.

И потом совсем тихо, очень серьезно, абсолютно не по-детски добавила:

- Там примитивное измерение, мама. Тупое и примитивное. Эти голые придурки понятия не имеют о Вашей Любви. О настоящем Седьмом Небе...

И еще тише и сокровеннее:

- А мне хочется такой же... как у вас... Папа, я никогда не смогу, да?

И Виктор, и Ирина на мгновение замерли от неожиданного, невыносимо жалобно произнесенного вопроса.

- Ну почему же... - растерялся он.

- Из-за спазма.

- Это пройдет. С возрастом.

- Тогда почему вы так испугались?

- Конечно, сначала испугались. А ты бы на нашем месте не испугалась?

- Еще бы. Я ведь вся в Лену.

- При чем здесь Лена?

Он не выдержал ее ответного взгляда. Так пристально она на него еще никогда в жизни не смотрела. Откуда она может знать? Неужели Елена Андреевна проболталась?!

- А ну иди сюда, - он натянул на себя улыбку, как можно более мягкую, хотя внутри все задрожало, как перед смертельной схваткой...

- Ближе, ближе. Не так, попкой придвинься. Вот. Сиди так.

Он просунул ей под трусики руку и погладил упругие губы. Потом мягко прошел пальцем к отверстию. Оно было влажным и он без труда прошел на два сантиметра внутрь.

- Ну что, больно?

- Нет. Что ты делаешь, папа?

- А так?

Сердце его бешено заколотилось от страха, когда он входил в нее глубже.

- И так нет.

- Вот видишь. Я подержу так и ты убедишься, что никакого спазма не будет. Ты же видела, как легко все получается у мамы.

- Совсем не будет?

- Ну, может самую малость...

Он вдруг перестал подчиняться сознанию. Будто оно отделилось от него и плавно покатилось с плеч, прямо Ирке, его жене, на живот и грудь. И будто прижалось там к ней, делая неуклюжие и безуспешные попытки командовать его поступками.

Нежно обнял дочку за плечи, притянул к себе поближе.

- Открой свои губки. Папа их поцелует. Нет, давай приляжем. Вот так.

Они опустились на простыню. Ирка осталась за его спиной. Вместе с прицепившимся к ней его сознанием.

Светка чуть приоткрыла губы и он их поцеловал.

- Как маму. Нравится?

- Не знаю. Там нравится.

Он снова протянул руку к ее промежности и проскользнул кончиком пальца во влажное преддверие.

- Совсем ведь не больно?

- Нет. Очень приятно. Как маме.

В нем не было ни капли вожделения. Только страх. И неизвестно откуда взявшаяся решимость.

- А глубже можешь? - шептала она.

- Трусики надо снимать.

- У меня руки не двигаются...

- Ир! Сними ей трусики, - громким шепотом сказал он, не поворачивая головы к жене.

Та перелезла через него, покорно и без единого слова стала стягивать с дочки тонкую ткань... И только стянув полностью, растерянно произнесла:

- Вить...

- Иди отсюда. Хорошо? Сходи в ванную, обмой свою обезьянку. И не спеши ради Бога.

Светка лежала с закрытыми глазами. Ирка бросила на нее тревожный взгляд и отправилась вон из комнаты... вместе с его сознанием.

- Она не обидится?

- Нет конечно. Мы же здесь одни.

- А что ты будешь делать? Трахнешь меня? Без мамы?

- А ты боишься?

- Боюсь. У меня будет спазм.

- Почему ты в этом уверена?

- Не знаю. Знаю, что будет. Я сучка.

- Но сейчас ведь нет. Я очень глубоко в тебе.

- А тогда будет. Я знаю.

- Ничего ты не знаешь. Если и будет, то самую малость. Никакая ты не сучка.

Чтобы суметь зайти в нее, ему нужно было бы закрывать глаза и представлять себе Ирку. Но закрывать глаза он не мог, поскольку чувствовал, что к нему сразу же вернется его сознание.

Почему он не сходил к Елене Андреевне и не посоветовался с нею? Было же время. Она ведь могла сказать - что можно, что нельзя.

- Пап.

- Что?

- Я не буду кричать. Я вытерплю. Лишь бы ты вытерпел.

Он чуть было не возразил: зачем тогда? Никому такого не надо. Надо так, чтобы не терпеть. Натерпеться, доченька моя, тебе и без меня еще столько на роду написано...

- Тебе кто-то запрещает?

Она, вероятно, не поняла его вопроса. И слава Богу. Если не поняла сразу, то лучше пусть и дальше не понимает...

- Не знаю, - ответила она после некоторого раздумья. - Может быть ты? Если по Фрейду, так ты.